Благодарение. Предел

Сила окинул заботливо хозяйским взглядом двор. Подновил плетень, таская тальник из-под берега, вычистил колодезь, поправил журавль, плиты утеснил вокруг сруба.

Сразу же после ужина лег во дворе в телеге на свежей накошенной траве. «Утром уеду… нельзя мне тут оставаться на целых три дня».

В сумерках проступили фигуры возвращавшихся с полей девчат и молодых женщин.

— Эй, парниша, не спать ли разлегся в телеге?

— А что? — нехотя отозвался Сила.

— Узкая. Где матаня приголубится?

Другая ответила за Силу:

— Матани знают свои места.

— Ну что вы, девки, парнишку в краску вгоняете…

— Иди, утешь.

— Ладно, спи, да не крепко. Катнем с горки в речку колеса замачивать. Рассохлись, — заигрывала голосом Лена Беляева, ласковая, добрая вдовушка. Жизнь шла своим порядком, скучная в одиночку, веселая, беззаботная на народе.

Ночью взял с подлавки удочки, ушел на реку, затаился под ветлой, не отзываясь на голос матери, спрашивающей, где он и какого лешего не спит.

Как рассвело, удочки спрятал в кустах. Лежал в колосившейся ржи, подступавшей к усадьбе Ольги.

Никого не было видно ни в поселке, ни на речке. Дикая утка выплыла из тростника с выводком малышей, чуть побольше желтых кувшинок, но, напугавшись тени, скрылась в камыше.

С юга тянул с ровным напряжением ветер, плавно катились волны ковыля на холмах, отлого клонилась рожь, мягко звеня стеблями. Сухо пахла накаленная у межи земля.

Ольга с ведром спустилась к мосткам, зачерпнула воду, разогнав плавучую зелень. Оглядевшись вокруг, стала снимать платье через голову.

Сила выпрямился. Буро-зеленые волны ржи то захлестывали его по пояс, то сникали до колен.

— Оля! — позвал он.

Она нахмурилась, но глаза и губы улыбались.

— Ты что это шляешься по хлебам? Мы ждем тебя, а ты и зайти не хочешь. Не стыдно?

— Я не смею. Иди сюда на минутку.

Поднялась на кручу, оглядываясь. Остановилась на меже.

— Мы с Клавкой ждали. И Ваня ждал у себя… Только сейчас его нету дома.

Он поймал ее руку, потянул в рожь под уклон.

— Пусти… люди увидят…

Все три ночи лишь к свету ложился он в свою телегу — возвращались с Ольгой из лугов порознь.

Счастливо утомленная, довольная своим окончательным решением впредь не встречаться с нетерпеливым горячим парнем, Ольга мгновенно засыпала в своей постели.

Наступал день, и она ждала вечера нетерпеливо — еще темнота не поднималась выше пояса, и в домах только зажигали огни, и слышались голоса людей, рев коров и блеяние овец, а Сила уже подкарауливал ее в огороде за мельницей. Дрожавшую, жаркую подхватывал на руки, бегом нес за канаву в краснотал.

Казалось, не было прежней жизни у нее. И даже физическая память о Мефодии высохла, как дождевой поток на камне. Зато одно лишь воспоминание о Силе, о бледнеющих скулах его волновало до сладостной оторопи. Новая жизнь разбудила в ней женщину с тяжкой привязанностью к нему, и впервые она радостно покорялась влечению, по-особенному чувствуя свою вызревшую сильную женственность. И, смутно припоминая, что в первую пору их знакомства чем-то не нравилась ему, она думала, что и тогда он уже любил ее, преклонялся перед нею. Преклонение это веселило ее, радовало осознанной безопасностью — защитит ее всем своим мальчишеским полуразбойным бесстрашием. Правда, смелость его молода, малодумна, малоответственна. Не только за людей, за себя-то он не отяготился еще сознанием ответственности. Да и нескоро выбродит в нем удаль, появится житейская осмотрительность. Ей же нельзя сделать такого движения, чтобы кого-нибудь не задеть, и особенно самых близких людей.

Если прежде она тихо улыбалась, дивясь своей отчаянности, с какой добивалась его, то теперь, чтобы жить, необходимо быть не только покоряющей, но и покоренной. Он же не созрел духом, опытом жизни, чтобы покорить и повести за собой. Этим она не упрекала его, скорее умилялась им.

И хотя она чувствовала, что оставалась для него все на той же высоте, как это было в первые дни их сближения, но что-то должно было измениться в их отношениях. Равным он никогда не чувствовал себя — это она знала, и прежде это льстило ей, радовало ее. Но рано или поздно, а он осознает свою силу, и тогда начнется переоценка… В своих выводах, кажется, он будет решителен и жесток, по своей природной прямоте. Доходить до этого нельзя…

А пока всю себя отдавала Ольга парню и его всего забирала, как бы в предчувствии, что радость будет скоротечной и последней. И не о себе болело ее сердце, примиряясь с грядущим тоскливым одиночеством, возможно даже в своей семье, где намеревалась увязнуть как можно быстрее… Только бы жил этот человек, правдивый с нею каждым движением своей души, открытый и, пожалуй, беззащитный перед людьми в своей чистоте и безбоязненности.

И уж совсем почти по-матерински хотелось блюсти его чистоту, чтоб хватило ее на всю его жизнь. Глубоко погружалась она в свою самоотдачу, плакала жертвенно и умиленно, никогда не испытав до этого чувства жертвенности. Любовь ее была тем печальнее, чем сильнее и томительнее защищала его от него же…

Он лежал навзничь, закинув руки за голову. Ольга сидела рядом, трудно собираясь с мыслями.

— Только не женись на женщине старше и опытнее тебя, — говорила она усталым голосом.

— Зачем жениться? А ты-то для чего?

Все в ней оборвалось, все замерло. За минуту до того решила бесповоротно расстаться, теперь же испугалась прямо-таки по-девичьи, зажмурилась.

Не то изумление, не то стон, как от внезапной боли, услышал он, рывком сел.

— Как это своевременно и здорово: для чего я? Ну что ж, погуляй-поиграй, пока за ум не взялся, а мне все равно пропадать. Жизнь погублена давно. Только сыном и держусь…

— Ну а я-то помер, что ли? «Погуляй-поиграй» — это ко мне не подходит. Утром я уезжаю к табуну. Собирайся, возьму тебя.

Она вскинула голову — дерзость ли с его стороны, нетерпеливое ли желание — все равно это искренне. Засмеялась ласково и снисходительно. Совсем по-домашнему поправила отложной воротник его рубашки, застегнула пуговицы на теплой груди.

Что он позовет ее, она ожидала в состоянии несобранности. Отказа своего боялась, а он неотвратим.

— Знаешь, парень, я прожила уже три жизни. Буду жить еще, раз нужна тебе. Только вместе мы не будем. Нельзя. А когда встретится тебе ровня, я почувствую, мешать не стану. Только не разуверяй меня сейчас. Ладно?

— А если я вечно буду любить тебя?

— Ну и что? Вечно буду при тебе…

— Скрытно? Да зачем же? И что же получится, если с таких лет воровать?

Кто-то ходил по огороду, раздвигая подсолнухи. Ольга оттолкнула Силу, приказывая скрыться. Он отполз до канавки, потом с негодованием на себя, с вызовом тому, кто бродил в подсолнухах, поднялся, пошел на голоса. Смутно на картофельном поле виднелись два человека.

— Иван забегал, — говорила Клава, — я уж вся издергалась.

— Ну? — с усилием казаться спокойной и беспечной перебила ее Ольга. — Как он? Шалопутный или тихий нынче?

— Приходил в гости звать. Саурова искал. Надо, говорит, повидаться… а то сам не заявляется, видно, брезгует или виноватым чует себя… Ну что, надо сходить к Ивану. Ты, Ольга, должна пойти.

— И я повидаю Ивана, — сказал Сила.

Мефодий Кулаткин в этот вечер был будто чуточку сдвинутый, навзничь накрененный, с беспокойной зоркостью наблюдал за Ольгой, Иваном, Силой.

«Жалок Ванька или что-то задумал? Или примирился? Как спускает ей и этому парню-настыре? Или ослеп, не видит — они давно родня… Я бы так двинул, только кости загремели!» — думал Мефодий, но прежняя отвага так и не загуляла по его жилам.

Удивился он, увидав, как Иван и Клава внесли в дом ведерный самовар, весь проштампованный медалями.

Самовар обладает чудодейственными свойствами примирять зачужейших людей, темнил усмешливо Иван, мол, если бы разноязычно вдруг заговорившие библейские каменщики напились чайку из этого русского самовара, они бы успешно завершили Вавилонскую башню методом народной стройки.