Юность в Железнодольске

Неожиданное соображение, чему он озадаченно изумился, повело Вячеслава на эту трубу, но, едва дошагал до подошвы увала, начал отбиваться к впадению Язевки в озеро, а потом вдоль куги, рогозников, тростника добрел до поляны, откуда перед вечером Паша Белый шел с козьей дойки, неся горшок, полный сливочно-кремового молока. Неподалеку от поляны проступали над отмелью тлеющие сизые мостки, сколоченные из досок и жердей. Подле мостков синела плоскодонка. Вячеслав сел в лодку на корму, чтобы дома Коняткиных оказались перед ним. Они были перед ним, но не рядом, как ему хотелось, и не открыто стоящие, а заслоняемые: дом Колькиного отца, Ивана Павловича, с лампочкой над чердачным лазом, чуть виднелся в зазоры меж стволами ракит с обпиленно-культяпыми толстыми ветками, а дом его деда полузаслоняли плетни, но и сквозь их плотную тальниковую вязь электричество доносило витражную яркость оконных звеньев, в которые были вставлены разноцветные стекла.

Надежно стало, отрадно от присутствия коняткинских домов, будто он, подобно Кольке, рос в них и словно бы по его желанию Паша Белый набрал звенья окон из стекла, которому летние радуги передали умытую мерцающую пестроту.

Под воздействием всего этого он еле сдержался, чтобы не отбросить стеснение и не пойти к Паше Белому. А сдержавшись, посетовал на свою какую-то ущемленную нерешительность, однако остался сидеть в плоскодонке.

Странно ему было, дивно! До сегодняшнего предвечерья для него почти не было этой деревни: проезжал ее улицей в горы, и всё. Не было — и вот он как приворожен. И не потому, что стих накатил. Нет, для его души это не момент приятной, но легковесной блажи. Вовсе, пожалуй, не было, и привалил поразительный мир. Влечет к нему, не перестанет влечь. Так, по крайней мере, сдается. А почему? Кто его знает? Создалась в сердце какая-то притягательность. Что-то уловил заветное, родное. А, наверно, это заслон от самого себя, лукавство с самим собой. Всему-то причиной — женщина, рвение к женщине, страшное, как бред во время тяжелой болезни. Да что бред?! Сумасшествие. Он согнулся, уткнувшись глазами в ладони. Два отражения в вязкой воде колыхались, скользя друг к дружке, совмещаясь, коверкаясь от накатывания зыби. В одном отражении угадывалось стремящееся лицо Тамары. Таким оно было, когда он с братишкой удирал от нее к лодочной станции. В другом отражении угадывалась Лёна по платью, сшитому из тонких цветастых платков, — биение, взвихривание оборки над высокой грудью.

Весь он был как бы втянут в глубину собственного воображения, поэтому и не понял, почему пошатнулся, но, когда плоскодонку качнуло сильней и он машинально встрепенулся и открыл глаза, понял, что созорничала какая-то девушка: держась за перила мостков, она давила ногой на борт плоскодонки. То, что он встрепенулся, заставило ее спрыгнуть с мостков и чуть-чуть отбежать от кромки берега. На фоне света деревни она смотрелась силуэтно, по сторожкому наклону ее фигурки было ясно, что, стоит ему пошевельнуться, она упорхнет к домам.

— Коля, не ты? — спросила напряженно. Ее зажатый острасткой грудной голос вдруг точно бы прорвал трепещущий вздох, готовый продолжиться кратким, отрадным смехом.

— Вы Колю ищете?

— Никого я на ищу. С наших мостков глянула — человек в лодке. Коля, конечно.

— Он что, в темноте к лодке спускается?

— Зачем вам это?

— Для души.

— Раз для души... Зачастую.

— На свидание?

— Одиночествует.

— Так и поверил.

— Спрашивать, а на ответ думать, как вам заблагорассудится. Зачем?

— Простите.

— Пожалуйста. Плохо, если вы себе тут же простите.

— Вот тебе на?!

— Кто строг к себе, тому надежно жить.

— Вы за снисходительность к другим и за строгость к себе?

— К чужим. И смотря по вине.

— Я не чужой.

— Все равно. С вас много не взыщешь.

Лёна неожиданно скользнула в темноту, и Вячеславу почудилось, будто она исчезла, как исчезают цыганки, умеющие  о т в о д и т ь  глаза, однако через несколько мгновений он услышал жамкающий хруст песка и увидел, что она уходит от него по узенькой полоске меж низким береговым отвесом и пленкой мелководья. Около соседних мостков она взяла ведро. По-скворчиному свистела дужка. Этот свист отдавался в его цинковой пустоте. С прихлюпом ведро погрузилось в озеро, щедро расплескалось на доски, потом, темнея около подола волнующегося платья Лёны, как собака, бегущая рядом, удалилось в переулок.

Все мы сходны в том, что для нас привлекательны те люди, которые проявляют к нам симпатию, доброжелательство, уважение, терпимость, поэтому мы досадуем, обижаемся, гневаемся на тех, кто, как мнится нам, умаляет наши достоинства, а то и мстим за это.

В том, как Лёна разговаривала с ним, Вячеславу представилось казусное недоверие, и он не был склонен винить ее за это (не она ведь молилась на него). Но так он расценивал отношение Лёны к себе, пока она не исчезла за плетнем, на углу которого стоял осокорь. После он ущемился и обвинил Лёну перед самим собой в склонности к предубеждению, да не к доверчиво-наивному, заранее восторженному, а разочарованно-жесткому, унижающему.

Он вылез из лодки, подался, распаляя свое недовольство, на дорогу, которая воспринималась отсюда, словно рубец между небом и землей. Моховые кочки, оказавшиеся на пути, смягчили его намерение. Он присел на одну из них, а вскоре, разувшись, распластал по зыбкому настилу спальный мешок, отваливаясь в нем, задернул «молнию».

Прежде чем смежить веки, он увидел небосклон с четырьмя яркими звездами, с детства он называл их граблями: три находились в одном ряду — зубья на граблях, а четвертая, находившаяся на той же линии, что и средняя, но поодаль от нее, на конце, что ли, невидимого черенка.

«Что я серьезничаю? — подумал Вячеслав. — Я живу! Надо мною звезды! Рядом Коняткины. А кругом такая красота! Ведь счастье же?! Сколько можно достичь! Сколько совершить!»

21

Разбудил Вячеслава низовой ветер. Знобкий, он, по впечатлению во сне, припаивался к его подбородку. Светало. Небо, без звезд, стальное, было бесстрастно чуждым. Рогозники шурхали. Привальная рябь шепелявила. За камышами посвистывали, сопели, гоготали казарки. Наверно, спорили: взлетать или еще малость отдохнуть. Там, где казарки митинговали, поверхность озера клокотала от боя крыльев.

Быстро скатал и увязал спальник. Перевалил увал.

Во всех парниках, кроме одного, не горело электричество, но, когда Вячеслав приникал белесым лбом к стеклянным стенкам, удавалось разглядеть в сумраке то помидорные заросли, то огуречные. Над этими овощными чащобами, подвешенные к трубчатым конструкциям, обозначились загадочные приборы, по виду схожие с кинокамерами.

В освещенном парнике двери были настежь. Оттуда выкатывался дух земли, каким бывает он солнечной весной над прогретым перегноем. После чащобных парников этот парник был свободный, глубокий, а так как в нем по бокам от дороги бугрился сажево-яркий чернозем, казалось, что стеклянным сооружением накрыли огромный кусок пашни.

Вячеслав пошел навстречу раннему пахарю, быстро по толстым узлам усов и по синим глазам узнал Пашу Белого. Обрадованный, ускорил шаг. Прежде чем поравняться с Пашей Белым, видел, как он останавливался отдышаться и опять сверху напирал на ручки плуга, не обычного — лемешного, а безотвального, с прямым ножом, который, похоже, предназначался для разрезания крупных комьев и для проведения борозды в насыпно́й почве.

На приветствие Вячеслава он встряхнул простоволосой головой, проговорил, захлебываясь воздухом:

— Ехала деревня мимо мужика.

Немного погодя Паша Белый задержал коня, не отрывая ладоней от железных ручек. Плечи вздымались высоко и так резко опадали, что Вячеслав пугался, как бы у старика не разорвалось сердце. Вяловатый от утомления, но довольный, Паша Белый подошел к Вячеславу, сказал, что не сразу его вспомнил, а вспомнивши, озадачился: «В городе Колькин дружок давно должен быть. Не сломался ли мотоциклет? Не стряслось ли чего похуже?» Вячеслав успокоил Пашу Белого: ничего-де не стряслось, просто захотелось ночевать у озера.