Красная волчица

А на крыльце тетя Глаша с Семеновной разговаривали. Анюта с Машей играли под навесом.

— Васю по ранению домой отпустили. А Дима завтра уезжает. Разминется с отцом-то, — печалилась Семеновна.

— Может, в Карске встретятся, — успокаивала подругу тетя Глаша. — Мой-то Ганя в отпуск отпросился. По всей ночи уснуть не могу. Все печалюсь, как бы не передумали начальники.

— Почему передумают? Война-то, поди, кончилась. Можно теперь и матерей попроведовать.

Из-за хребта вынырнул самолет, сделал круг и приземлялся в поскотине.

— Это какой самолет-то? — спросила Семеновна.

— Почтовый, старуня. Сегодня как раз его срок.

— От Степана Сергеевича что-то давно вестей нет.

— Че писать-то. Домой, поди, торопится.

— Наказывал дождать его.

Тетя Глаша с удивлением посмотрела на Семеновну.

— Ты уж, девонька, не помирать ли собралась?

— Сколь жить-то? Пора и честь знать. Что-то в груди болит. И ослабела вся.

— Ты не дури, старуня. Я как без тебя-то тут буду? Мне надо Анюту на ноги поставить. А тебе внука дождаться из армии.

— Нет, матушка, мне уж не дотянуть до того времени, — в голосе Семеновны была тоска. — А ты приходи ко мне на могилку. Да про все рассказывай. А то тебе все недосуг, все куда-то торопишься, лишнего слова от тебя не дождешься.

— Че я лишние-то слова молоть буду? — обиделась тетя Глаша.

А по угору неторопливо шли Василий — полковник и Ганя — генерал. Они встретились в Карске и не успели словом обмолвиться.

— Не верится, Ганя, что добрались до родной земли.

— Я последнее время каждую ночь во сне мать видел. Здорова ли?

— Димка писал, что здорова.

— Твой Димка вроде бы за командира был.

— Какой из него командир. Поди, без матери в лес-то шагнуть боится.

— Увидим. А ты теперь куда?

— Еду в институт. Назначен деканом факультета охотоведения. А ты надолго?

— С неделю пробуду. Нашу часть уже перекинули в Забайкалье, поближе к японской границе. Да и пехота-матушка двигает туда же.

— Значит, не разойтись с самураями?

— Не разойтись.

Василий остановился напротив своего дома.

— Зайдем к нам. Может, и тетя Глаша здесь.

— Зайдем.

— Это кто там идет по угору? — спросила Семеновна.

— Какие-то военные. Батюшки, а орденов-то сколь у того и другого. А у одного-то по штанам красная лента пущена.

— Ты че мелешь-то? Почё он ленту-то на штаны нашивать будет?

— Старуня, они вроде сюда сворачивают, — заволновалась тетя Глаша, — Так и есть, сюда идут.

— Кто же это может быть?

Василий с Ганей вошли в ограду, поставили чемоданы, на них шинели положили.

— А я что тебе говорил? Здесь твоя маманя! — Василий кивком головы указал на тетю Глашу.

Тетя Глаша, не сводя глаз с Василия и Гани, медленно поднялась.

— Батюшки, никак Вася?

— Это который? — щурилась Семеновна.

— Который повыше. А второй-то вроде Ганя, Он и есть… Ганя…

Тетя Глаша кинулась к Гане.

— Мама…

— Господи, дождалась… — Она прижалась к груди сына. Семеновна тоже хотела встать. Но не хватило сил. Василий подошел к ней, опустился на крыльцо и обнял за плечи.

— Мама… здравствуй…

— Вася… прилетел… — У Семеновны глаза застлали слезы.

Из летней кухни вышла Ятока. Глянула на Василия, из рук со звоном покатилась кастрюля.

— Вася!

Василий шагнул навстречу, прижал к груди;

— Кабарожка ты моя. Уж не чаял увидеть тебя…

Ятока высвободилась из объятий, глянула на Василия.

Что-то незнакомое было в этом родном лице. Углубились складки между бровей. Посуровел взгляд. Сильней обозначились скулы. И цвет лица был другой. «Совсем чужой», — невольно мелькнула мысль у Ятоки. Василий будто угадал мысли Ятоки, положил на плечо руку.

— Не печалься… Все будет хорошо.

А под навесом, прижавшись друг к другу, замерли Анюта с Машей. Они первый раз видели военных, им было я любопытно, и страшновато. Они не могли понять, зачем эти люди появились здесь, что им надо.

С ружьями на плечах в ограду вошли Димка со Славкою. Первым их увидел Ганя.

— Вот вы какие. Ну, здравствуйте!

Ганя пожал руку Димке, потом Славке.

— Василий Захарович, ты только погляди, какие тут орлы без нас выросли.

Василий подошел к парням. Димка был вровень с ним, плечистый, жилистый.

— Папка-а, — выдохнул Димка.

— Сынок…

Василий с Димкой обнялись. Славка не сводил восхищенных глаз с Василия. Димка кашлянул в кулак.

— Папка, а это и есть Слава.

Василий обнял и Славку.

— Война кончилась. Теперь твоего отца искать будем. А где Анюта с Машей? — Василий огляделся.

— Да вон они, под навесом, — показала Ятока.

Девчонки, услышав свои имена, забились под верстак.

— Маша, да ты что? Погляди, папка прилетел.

Девчонки забились еще дальше в угол.

— Маша, — позвал Василий. — Да я же тебя еще не видывал. А ты прячешься.

— Пусть маленько попривыкнет, — вмешалась тетя Глаша. — А то сейчас реву не оберешься.

Утро. В небе плывут редкие облака. Солнце то спрячется, бросив на горы серую тень, то вдруг зальет землю ослепительно ярким светом. Тревожно шумит лес. Неспокойно на душе и у Любы. Все ли ладно с мужем? Виктор спозаранку уплыл рыбачить. А здоровье у него не ахти какое. Люба прошлась по дому, поправила засохшую ветку рябины с оранжевыми гроздьями, потом подошла к кроватке и долго смотрела на спящего сына. В памяти всплыли почтовые дороги. И заныло непослушное сердце: «Димка. Где ты сейчас? Какие ветры дуют тебе в лицо? Помнишь ли почтовые полустанки, короткие летние ночи и лесные свирепые грозы? Или белогривый конь унес тебя подальше от дорог прошлого и ты, забыв про все, смотришь в чьи-то невинные девичьи глаза?» Любе тяжело стало дышать. Она встала и подошла к окну. Вдали виднелась дорога. И слышался Любе торопливый конский топот.

У Белого яра под столетней густой сосной, искрясь, плавился на солнце накипень. Вокруг него розовым пламенем полыхал багульник. Родник, пробив в ледяной глыбе дорожку, стремительно бежал к реке. И не было такой силы, которая могла бы остановить его. Из багульника вышла молодая кабарожка, приостановилась, потом легко взлетела на накипень и замерла в изумлении: из толщи льда неслись нежные переливчатые звуки. Что это? Голос раннего весеннего утра или не допетая песня зимы? А в начале плеса, под елью, где был похоронен Ушмун, на холмике зеленела совсем еще крохотная березка.

Точно сама вечность в глубоком раздумье возвышался над тайгою Седой Буркал. Что ему годы? Для него века — как день. От него, продираясь сквозь глухомань, убегали реки, по небесной синеве уплывали облака, уходили в низины звери. Лесной великан с тоской смотрел вдаль, Что томило его сердце? Ушедшие столетия? Нет. Его угнетало одиночество, от которого устают даже горы.

У подножия Седого Буркала, накормив волчат, осторожно вылезла из логова Красная Волчица. Настороженно осмотрелась вокруг. Затаившись, долго вслушивалась в лесные звуки. У нее теперь была новая семья. Еще зимой она встретила волка в верховьях Каменки, а потом привела его сюда. Прошлой ночью он ушел на охоту. И теперь Красная Волчица с тревогой ждала его возвращения.

В поскотине на придорожном замшелом валуне сидел Димка и с грустью смотрел на горы. Дома в ограде уже стояла под седлом лошадь. Через час все жители села соберутся на Матвеевой горе. Председатель сельского Совета Валентина Петровна Поморова поклонится парням и скажет спасибо за то, что в самые лихие годы они не оставили в беде женщин, детей и стариков. Через две недели Димка, Андрейка и Вадим будут уже на границе, у голубой Аргуни. А в ночь с восьмого на девятое августа пограничный отряд, А котором будут служить парни, переправится через реку и обезвредит вражескую заставу, откроет путь советским войскам для разгрома Квантунской армии. Но это будет потом. А сейчас Димка смотрел на горы и у него болело сердце. Здесь, в поскотине, когда-то впервые дед посадил его на коня. Димка изо всех сил держался за гриву и со страхом смотрел на землю, которая, казалось, была далеко от него. А вот еле заметная тропинка. Она убегает к озерам. По ней Димка первый раз в жизни шел на охоту. А у темнеющего вдали колка он хотел остановить свою любовь и не смог, не сумел. И не Матвеевку он сегодня оставляет, а свое беззаботное детство и трудную нескладную юность. Димка встал и пошел к дому. Вслед ему с лесных болот тревожно кричали журавли.