Родня

Он пытался представить себя то генералом, то кинооператором, но перед глазами стояла черт знает какая картина: как за околицу Солодянки выходят мужики и ребята, сбрасывают одежду, напяливают на себя генеральские мундиры и шпарят по тракту.

В институт Гена не попал. В армию не взяли из-за плоскостопия. На стройку он не пошел, потому что был слабоват. Не то чтобы очень уж слабоват, но мать говорила горестно: «Хи-и-илый!» Старшие братья, которые жили теперь отдельно, богатыри были. Лето походил Гена в геодезической партии по району. Осенью поступил в районный Дом культуры реквизитором. От скуки стал писать заметки в газету.

Вообще это страшно было: он ясно видел, что он неудачник.

Нынче весной его позвали в газету. Редактор говорил: «Из тебя будет толк», — но будет или нет — этого не знал, пожалуй, редактор. И сам Гена тоже. Но в Гене-газетчике не было того мрачного равнодушия, какое было в Гене-реквизиторе, когда пле-е-евал он с верхнего этажа на всякие неприятности в связи с растерянным реквизитом. По натуре он был добр и честен и никогда бы не пошел каким-нибудь окольным путем, чтобы кое-чего добиться. Наоборот, с допустимым в его положении упорством он старался гнуть свое, когда признавал себя правым.

«…Пусть я не сделаю материала, — подумал он, — и тогда меня выгонят из редакции, и пусть выгонят. Пойду опять в Дом культуры».

Он едва не заплакал. Он не хотел уходить из газеты, не хотел опять узнать, что он неудачник.

Гена прощально глядел на лысину редактора, который сидел, уткнувшись в газетную полосу.

— Знаете, — сказал он с развязностью человека, дорожащего последней возможностью быть гордым и независимым. — Знаете, у меня не получилось.

Редактор сказал:

— Не падай духом, — но так и не поднял головы.

— У меня не получилось, — повторил он холодно и отчужденно, потому что уже видел плоскую понурую свою фигуру, уходящую из редакционного кабинета — в скуку, сиротство, грустную-прегрустную жизнь.

— Ты сядь, — сказал редактор, запрокинув широкое, округло-скуластое лицо. Широкие крестьянские руки с неуклюжей мягкостью легли на середину стола и стали гладить его. — Ты сядь, Геннадий… В тридцатом — где на бричке, где пешком — добрался я до Кособродов и вернулся в редакцию, будучи уверенным, что содеял нечто необыкновенное. И представь, Геннадий, не получилось. Звонить — в Кособродах нет телефона, туда и обратно быстро не смотаешь — самое малое два дня надо потерять. Вот как было, язви его! — Он выругался, но без злобы и досады на минувшие многотрудные дни. Наоборот, ругательство как бы подчеркнуло то душевное участие, с каким он, без сомнения, относился к молодому коллеге. — Ну, покажи, Геннадий, что получилось.

— Да ничего, — смущенно сказал Гена. — Там, знаете, не наберешь материалу на полосу.

— Как это не наберешь? — удивился редактор. — О такой столовой брошюру можно написать. — Он никогда не преувеличивал и не говорил, например, что можно роман написать. — Добрая едальня, в райцентре такой нет. В райцентре так дешево не пообедаешь. Поговори с заведующей, с поварами, с механизаторами, которые там обедают… Это ведь, Геннадий, задание не пустяк. Тут тебе и эстетика, и экономическая подкладка, понял?

Гена оживленно заерзал на стуле.

— Знаете, я думаю, это еще не все… Знаете, там, например, водку распивают, гасят в тарелке окурки. Или, например, в клубе… разве можно говорить об эстетике, когда мордобои устраивают? Но широкой огласке не придают, зачем, дескать, сор из избы выносить.

Редактор смотрел на Гену с ласковым укором.

— Тебе двадцать лет, — сказал он, — двадцать лет! И ты смотришь на мир умными глазами. А ты смотри еще и добрыми, добрыми глазами! При виде обросшего мужика у тебя портится настроение… А знай, что он, этот мужик, пять норм дает. Пять, Гена, пять. Он многое вынес. Он терпелив и силен. Смотри на него добрыми глазами! И не засоряй себе глаза этим самым… сором из избы.

— Я понял, — сказал Гена.

Он поднялся и пошел к двери.

— Писать, что ли, о столовой? — спросил он, остановившись.

— Пиши, Геннадий, о столовой, — сказал редактор.

Гена вошел в свой дворик.

На низком крыльце сидел Денис, возле стояли его жена, падчерица Люська и ее муж.

— Здравствуй, Гена, — сказала Люська. В грудном густом голосе ее была особенная суровость, которая вроде бы не относилась к окружающим.

Денис дружелюбно ухмыльнулся.

— Пришел, милый ты мой!..

— Перестань, — сказала Люська, — у него имя есть.

Денис поглядел на нее, хотел что-то сказать, но Люська отвернулась.

— А ты сядь! — крикнул Денис мужу Люськи, и тот с покорностью опустил бабий зад на приступок.

«Я его терплю, заметьте», — как бы говорил он всем своим видом.

— Мне с тобой неинтересно говорить, — внушительно сказал Денис, и зять его протяжно вздохнул и слегка улыбнулся. Жена Дениса улыбнулась заодно с ним. А Денис вертел в пальцах крохотные ботиночки.

— Вот, Гена, купил внучонку…

— Перестань, — сказала Люська. — Мама, унесите, пожалуйста.

Та опять улыбнулась, унесла ботиночки в сенцы и вернулась.

— Гена, — сказал Денис, — ты знаешь всю мою жизнь…

— Перестань, — сказала Люська.

Денис поднялся.

— Пойдем, Гена, поговорим.

Но он не спешил уходить, оглядывал свою родню. Высокомерно бросил зятю:

— А с тобой мне неинтересно разговаривать. Пойдешь домой — не забудь ботиночки, которые я купил. Понял?

— Понял, — равнодушно ответил муж Люськи.

«Денис им чужой», — подумал Гена.

Они шли со двора, и он мягко поддерживал Дениса под руку. Пыльная белая тропка, виясь плавно, как в ленивой зевоте, уходила к речке. Они сошли по ней и сели на траву.

— С ним говорить неинтересно, — сказал Денис. — Я с друзьями-товарищами умел посидеть и поговорить, и я, Гена, детально и тонко умел подойти ко всем вопросам техники. Я знаю вплоть до принципа работы противомагнитных часов индукционного действия автомобиля. Вот я этому дураку могу задать простой вопрос, и он не ответит, хотя механизатор. Ты едешь на ЗИС-5 или 355-М…

Мимо проходили дети и остановились послушать.

— …полностью исправный и полный воды радиатор, и он закипел до пару. Ты поглядел на щиток приборов и увидел полную разрядку. Двадцать на амперметре. «Как влияет вода на амперметр?» — подумашь ты. И если хорошо подумаешь, то обнаружишь: лопнул ремень вентилятора, перестал вращать водопомпу и динаму. Потому пар и амперразрядка… — Он вздохнул.

— Почему ты, Денис, не идешь опять шофером? Или компрессорщиком? — спросил Гена.

— Не пойду, — сказал Денис, и вчерашнее непонятное упорство было в его голосе. — Я, милый мой, видным человеком мог стать. Ты спроси…

— Не надо, — тихо попросил Гена и стал прогонять мальчишек.

— Не надо так не надо, — согласился Денис, однако обида просквозила в его голосе. — Ты опиши мою жизнь, а? Опиши! Как бросила меня прекрасная девушка Катя, как потом машину угробил и наказание отбывал. Как вернулся, и не было правов и доверья! Про все! Люська отцом никогда не звала… муж у нее дурак. Про все, а?

— Неужели у тебя ничего хорошего не было? — спросил Гена. — Такого… чего ты захотел бы опять?

— Нет, — сразу ответил Денис. — Такого? — Он задумался. — Чтобы, значит, опять? Не знаю. А вот, — вдруг он сказал: — есть гоночная машина, тыщу километров дает в час. Знаешь?

— Не знаю, — сказал Гена.

— Не знаешь! Завод «Шмидт» выпускает. В Германии. Двигатель — реактивная турбина. Через три секунды, как стронется, сто километров в час…

Дети, которых прогнал Гена, опять приблизились и слушали. Рты их были приоткрыты, и глаза смотрели с восторгом и доверием. Гена невольно поглядел на Дениса. И опять, как вчера, поразило выражение довольства на его лице.

Хорошее воспоминание о прошлом? Но он сам говорит, что ничего хорошего не было. Чем же он доволен, чем счастлив?

— Слушай, — сказал он, — слушай, Денис, а я напишу про тебя.