Т. 4. Сибирь. Роман

Он направился в избу, но повернул к реке посмотреть, как там морда, удачно ли он поставил ее, с трудом протолкнув в полынью, под лед. Что-то беспокоило его. Ловить мордами рыбу ему не приходилось. Ставил ловушку, опираясь только на здравый смысл и чутье. Потянув морду к себе, он почувствовал, что она стала малоподвижной и тяжелой. Неужто удача? Веревка, которой морда была привязана к палке, воткнутой в сугроб, показалась Акимову непрочной. Она уже изрядно подопрела и могла оборваться. В этом случае течением ловушку забьет под лед, и тогда все пропало. Акимов сбросил рукавицы и, обжигаясь о ледяную воду, принялся перебирать веревку, осторожно подтягивая к себе морду.

Морда подошла к самому краю полыньи, и он увидел, что она битком набита рыбой. Схватив ловушку за становые кольца, сделанные из самых крепких прутьев, Акимов выволок ее на лед. В горловину он вытряс рыбу. Тут были и окуни, и ерши, и подъязки, и щуки. Если он больше не поймает ни одной рыбки, то и этой ему хватит на неделю по меньшей мере.

Вот она, черт ее возьми, жизнь! Даже в трудных и безвыходных положениях случаются удачи. Ну разве думал он каких-нибудь три часа назад, сидя за столом и строго ограничивая себя в еде, что так неожиданно повезет ему?!

Акимов осмотрел морду и вновь просунул ее в полынью под лед.

А время приближалось уже к полудню. Надо было думать об обеде. Акимов выбрал на льду самых крупных окуней и решил сварить их. Окуни могли бы дать прекрасный навар, но для ухи у Акимова не было ничего, кроме соли. А какая же уха без лука, перца, картошки? «Привередливое существо — человек, — усмехнулся Акимов. — Утром не знал, как прокормиться, а сейчас разбогател и корчу из себя барина: подай уху, подай специи. А ведь, в сущности, спасибо и за это, спасибо сибирской природе за ее щедрость».

Акимов готовил обед не спеша. Лучше занять себя каким-нибудь делом, чем коротать время в нудном безделье. Кажется, не избежать ему этого. Поразмыслив еще и еще раз, он все-таки решил сидеть здесь и день, и два, и три, сидеть, сколько потребуется. Цепочка партийной связи не может не сработать, если даже в одном из звеньев произошел по какой-то причине разрыв. Дело это более или менее сейчас налажено. Большевики многому научились за последние годы, немало внесено нового в формы и методы конспиративной работы. В Томске знают, что он вышел из Дальней тайги. Следовательно, проявят тревогу, если он в означенный срок не придет на явку.

А вот если он начнет ломиться вперед очертя голову, то неизвестно, к чему это приведет. Вдруг там, на воле, возникла какая-то новая ситуация. Ведь отсюда, из тайги, ему ничего не видно. Терпение. Терпение. И еще раз терпение.

Окуни между тем сварились. Отковырнув ножом кусочек рыбы, Акимов попробовал ее и остался доволен. Конечно, это не Филаретов карась, испеченный в вольном духу русской печки, но пища ничего себе, дай бог каждому беглецу иметь такое блюдо в дороге!

Акимов поставил котелок с окунями на стол, отрезал кусочек хлеба и начал с аппетитом есть. Он не был чревоугодником, но молодой, деятельный организм его требовал поддержки, и потому насчет восточной мудрости — «завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу» — Акимов держался своей точки зрения: хорошо, когда и первое, и второе, и третье — все при тебе. Друг в этом случае не пострадает. А о враге Акимову думать не хотелось.

Акимов заканчивал уже обед, когда ему показалось, что за стеной избы кто-то кашлянул. Он отодвинул котелок, поднял голову и замер в ожидании. Если послышится опять какой-то посторонний звук, он немедленно кинется и откроет дверь. Но дверь открылась без его усилия. Она взвизгнула на проржавевших крючках, дневной свет хлынул в избу, и Акимов увидал сильно склонившегося в дверном проеме высокого мужика. На нем были черные пимы с загнутыми голяшками, теплые брюки с нашитыми на коленях круглыми заплатами из кожи, короткий полушубок, изрядно поношенный и потерявший уже свой первоначальный кирпично-бурый цвет, и мохнатая папаха из овчины.

Мужик ни слова еще не сказал, а Акимову уже показалось, что он где-то видел его. И мужик, видимо, признал Акимова, шагнул через порог да и замер, не торопясь закрывать дверь.

— Если не обознался, то вроде Иван Иваныч?

Голос показался Акимову совсем знакомым, и он в упор посмотрел на вошедшего. Мужик смотрел на Акимова цепкими, очень пристальными глазами. Один глаз был серый, другой — с коричневым отливом. Разве можно спутать этого человека с кем-то еще?

— Неужели Степан Димитрич?

— Я, Иван Иваныч, я.

— Глазам не верю.

— Не верите, а все ж я, — засмеялся Лукьянов. — Что, переменился шибко? А вы-то! По годам — тот же, а обличье не ваше. Борода! Как у старовера. И вроде в плечах раздались.

— Проходите, Степан Димитрич, раздевайтесь, Обед вон, кстати, на печке.

— Что ж, пройду. И дверь надо закрыть. У вас тут тепло.

Лукьянов закрыл дверь и начал снимать с себя одежду. Акимов смотрел на Лукьянова, и смятение все больше охватывало его. Радоваться этой встрече или печалиться? Лукьянова он хорошо знал да и уважал, как можно уважать человека, способного делать свою работу прилежно и честно. Уважал и ценил его и дядюшка Венедикт Петрович, у которого он был и старшиной артели, и проводником.

Но тогда Акимов был в одном положении, теперь — в совершенно ином. Встреча со знакомым человеком, когда ты находишься в глубокой конспирации, и нежелательна и небезопасна. Сотни вопросов сразу всплыли в уме Акимова: как поступить с Лукьяновым? В чем ему сознаться? Во что посвятить? Какую версию избрать, чтоб, с одной стороны, уберечь тайну, а с другой — своим недоверием не создать себе ловушку на будущее?

— Не ожидал, Иван Иваныч, увидеть меня здесь? — спросил Лукьянов, косясь на Акимова своими разноцветными глазами и пристраивая одежду в углу избы.

— Никак не ожидал. А вы-то разве знали, что я тут? — в свою очередь, спросил Акимов.

— Откуда же! Мне сказали: иди на свой стая и проводи нужного человека куда следует. Вот и все. А кто этот человек — ни слова. Уж вас-то никак не думал встретить. Вспоминать о вас вспоминал. Частенько. Вспоминал, конечно, и Венедикта Петровича, дай бог ему доброго здоровья. Вас кто провел-то: сам Егорша или Николка?

— Николка.

— Бедовый парень! И охотник, скажу вам, отменный!

— Ходок такой на лыжах, что на коне не обгонишь! Да вы присаживайтесь вот сюда, Степан Димитрич. Окуней я тут наварил. Хорошо, что морду разыскал у вас под навесом.

— Не сгнила она? Старая-престарая. Давно когда-то сплел.

— Одна морда подгнила, а вторая делая. Сунул ее в полынью, и, наверное, двух часов не прошло, как налезло рыбы битком.

— Зимой тут рыбу поймать проще простого. Таежником вы стали, Иван Иваныч. Обучились промыслу, — присаживаясь за стол напротив Акимова, сказал Лукьянов, и все еще как-то настороженно присматриваясь к нему.

— Как это говорится, Степан Димитрич? Нужда учит, нужда мучит, нужда душу веселит. — Акимов засмеялся.

Лукьянов поддержал его ровным, негромким смешком.

— А я думал, вы в Питере. Небось, думаю, в науках много превзошли, от дядюшки ума начерпали, ну, и своего накопили. Ан вон как жизнь-то!.. Случается, и не совпадает.

— Случается, Степан Димитрич! — подтвердил Акимов, про себя взвешивая, как дальше вести с Лукьяновым разговор: что сказать, о чем умолчать. С Ефимом, Егоршей, Николкой, даже с Полей было Акимову проще. Они знали про него только одно: человек бежит из ссылки. Не он первый, не он последний. А вот здесь поломаешь голову: знакомый. Он о тебе многое знает, и ты о нем — тоже. Не случайно по имени, по отчеству они друг друга называют.

— Вы небось, Иван Иваныч, затосковали? Вчера я должен был прийти сюда. А не пришлось. Выпало еще одно дело. Прямо неотложное. А замениться некем, — принимаясь за еду, сказал Лукьянов, усиленно размышляя о своем. У него ведь тоже был повод подумать кое о чем: бумаги Лихачева — как быть с ними? Говорить о них Акимову или умолчать? Конечно, Иван Иванович — родственник профессора. Тот без него шагу ступить не хотел. Но это было тогда, в другом положении. А как у них теперь? Дружат ли по-прежнему? Не развела ли их жизнь в противоположные лагеря? Нынче такое не редкость. Вон Катя Ксенофонтова. Родители и богатенькие, и по-своему знатные, а она и вспоминать о них не желает. Нет, не надо спешить с этими бумагами, кое-что разнюхать вначале необходимо. А то еще наживешь с ними какую-нибудь беду…