Киноповести

Трудно понять, какие чувства одолели Степана с момента, когда он узнал, что в Кагальнике сидит Корней Яковлев. Он прямиком шел к гибели. Он не мог не знать этого. И он шел.

Оставив полусотню на берегу Дона (таково было условие сидящих теперь в Кагальнике), он с тремя есаулами переплыл, стоя на конях, на остров. И явился в свою землянку, где были Корней и старшина.

У входа в землянку его и есаулов хотели разоружить. Степан вытащил саблю — как если бы хотел отдать ее — и вдруг замахнулся на караульных. Те отскочили.

Степан вошел в полном вооружении — решительный, гордый и насмешливый.

Корней и старшина сидели за столом. Всего их было человек двенадцать. Они слышали шум у входа, и многие держали правые руки с пистолями под столом.

В землянке была Алена. Матрены, брата Фрола и Афоньки не было.

— Здорово, крестный!— приветствовал Степан Кор-нея.

— Здоров, сынок!

— Чего за пустым столом сидите? Алена!.. Али подать нечего?

— Есть, Степан, как же так «нечего»!..

— Так давай!— Степан отстегнул саблю, бросил ее на лежанку. Пистоль оставил при себе. Есаулы сабель не отстегнули.

Степан прошел на хозяйское место — в красный угол. Сел.

Никто не понимал, что происходит. Даже Корней был озадачен, но вида не показывал.

— Где ж твое войско, крестник?— спросил он.

— На берегу стоит.

— Там полета только... Все, что ль?

— А у тебя сколь? Семьсот, я слыхал? Вот — семьсот твоих да полета моих — семьсот с полусотней. Вот мое войско. Пока столько... Скоро больше будет.

Корней вытер усы, промолчал.

Алена поставила на стол вино.

— Разливай, дядя Емельян!— Степан хлопнул по плечу рядом сидящего пожилого дородного казака.— Вынь руку-то из-под стола.

Дядя Емельян замешкался и смутился. Выручил его Корней. Взял бутыль и разлил по чашам. Но опять вышла заминка — надо брать чаши. Левыми? Не по-христиански. Половина сидящих продолжала сидеть.

Степан взял свою чару, поднял...

Старшина сидел в нерешительности.

— Кладу — вот. Выкладывайте и вы, не бойтесь. Или вы уж совсем отсырели, в Черкасске сидючи? Нас вить четверо только!..

Казаки поклали пистоли на стол, рядом с собой, взяли чары.

— Я радый, что вы одумались и пришли ко мне,— сказал Степан.— Давно надо было. Что в Черкасск меня не пустили — за то вам прошшаю. Это дурость ваша, неразумность. Выпьем теперь за вольный Дон — чтоб стоял он и не шатался! Чтоб никогда он не знал изменников поганых.

Выпили.

— Ты с чем приехал, Степан?— прямо спросил Корней.

— Карать изменников!— Степан ногой опрокинул стол. Трое его есаулов рубили уже старшину. Раздались выстрелы... В землянку вбежали. Степан застрелил одного и кинулся к сабле, пробиваясь через свалку кулаков, в котором был зажат пистоль.

— Степан!..— вскрикнула Алена.— Они жа с грамотой царской! Степушка!..—«Она повисла у него на шее.

Этим воспользовался Корней, ударил его чем-то тяжелым по голове. Удар, видно, пришелся по недавней ране. Степан упал.

И опять звон ударил в голове. И ночь сомкнулась над ним. Не чувствовал он, не слышал, как били, пинали, топтали его распростертое тело.

— Не до смерти, ребятушки!..— кричал Корней.— Не до смерти! Нам его живого надо.

В это самое время Степан, безбородый еще, молодой, усатый казак, приехал в Соловецкий монастырь помолиться святому Зосиме. Была весна и солнце.

— Далеко ли, казак?— спросил его встречный старый крестьянин.

— В Соловки. Помолиться святому Зосиме, отец.

— Доброе дело, сынок. На-ка, поставь и за меня свечку.— Крестьянин достал из-за ошкура тряпицу, размотал ее, достал монетку, подал казаку.

— У меня есть, отец. Поставлю.

— Нельзя, сынок. То — ты поставишь, а это — от меня. На-ка.

Степан взял.

— Чего ж тебе попросить?

— Чего себе, то и мне. Он знает, чего нам надо.

— Он-то знает, да я-то не знаю.

Крестьянин засмеялся.

— Знаешь.

...И пришел Степан в Соловецкий монастырь. И вошел в храм.

— Какой Зосима-то?— спросил у монаха.

— А вон!.. Что ж ты идешь молиться и не знаешь кому?

Степан стал на колени перед изображением святого. Перекрестился...

И вдруг святой загремел на него со стены:

— Вор, изменник, крестопреступник, душегубец!.. Забыл ты святую соборную церковь и православную христианскую веру!..

Уже с амвона церкви священник вычитывает анафему, продолжая начатое Зосимой:

— ...Великому государю изменил, и многия пакости, и кровопролития, и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градах учинил, и всех купно православных, которые к его воровству не пристали, побил, со единомышленники своими да будет проклят!..

Священник другой церкви продолжает:

— И к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший...

Слушают люди.

Еще церковь, еще один служитель:

— Новый вор и изменник донской казак Стенька Разин, зломысленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец...

— Врете!— сильный, душераздирающий голос женщины.— Это кричит Алена-старица с костра. Ее жгут.— Врете, изверги! Мучители!.. Это мы вас!— кричит она, объятая пламенем, в лица царевым людям (стрельцам и воеводам, которые обступили костер со всех сторон).— Не вы, мы вас проклинаем! Я, Алена-старица, за всю Русь, за всех людей русских проклинаю вас! Будьте вы трижды прокляты!!!— Она задохнулась дымом... И тихо стало.

Другая тишина и покой... Отлогий берег Дона. Низину еще с весны затопило водой, и она так там и осталась, образовав неширокий залив. Прозрачную, зеркальную гладь не поморщит ветерок, не тронет упавший с дерева лист; вербы стоят по колена в воде и отражаются в ней чисто, ясно.

Станица в две сотни казаков расположилась на берегу залива покормить лошадей. Везут в Москву Степана Разина с братом. Они еще в своих богатых одеждах; Степан скован по рукам и ногам крепкой цепью, Фрол примкнут к его цепи цепью послабее, не такой тяжелой.

— Доигрался, ишшо никого из казаков не проклинали,— говорит Корней крестнику.— Как Гришку-блудника...

— Ну, так я тебя проклинаю,— ответил Степан спокойно.

— За что бы? Я на церкву руку не подымал, зря не изводил людей,— тоже спокойно говорит Корней.— Царю служу, так я на то присягал. И отец твой служил...

— Эх! Корней, крестный,— вздохнул Степан.— Вот скованный я по рукам-ногам, и не на пир ты меня везешь, а жалко тебя.

— Вот как!

— Червем прожил. Помирать будешь, спомнишь меня...

— Ладно,— согласился Корней,— я — червем, ты — погулял...

— Не в гульбе дело. А то бы я не нашел, где погулять!

— Ладно. А чего ты хотел добиться?

— Хотел людей сделать вольными. Ты не поймешь.

— Где уж нам!

— Не серчай — змей ты ползучий и хитрый вдобавок. Подумай: рази ты человек? Да рази человек будет так, чтоб ему одному хорошо было! Ты вот помаленьку торгуешь Доном... После тебя придут — тоже к царю поползут... Больше-то чем возьмете?— Степан говорил без злобы, раздумчиво.— Гады вы! Бог тебе ум дал, а ты растратил его, как собака,— всю жисть в глаза господину заглядывал. А доберись я до того господина — он бы сам завыл, как собака.

— Смотри, как бы самому не завыть там...

— Не завою, не...

— Стенька... А вить после меня-то войсковым-то — кто бы стал?

— Я.

— Так. А тебе мало?..

— Корней Яковлич! Можно бив путь-дорогу!— крикнули от берега.

— С богом!— Корней встал и пошел к лошадям.

...И загудели все сорок сороков московских.

Разина ввозили в Москву.

Триста пеших стрельцов с распущенными знаменами шествовали впереди.