Драчуны

У кого же это они выпрашивают? – обрадовался уполномоченный, ухватившись за последние слова Сорокина. – Стало быть, есть у кого выпрашивать?.. Ну?!

– Знамо, есть. Разве я говорил, что нету. Есть, есть. Только об этом, дорогой товарищ, вы должны были бы спросить у меня чуток раньше. Тогда, глядишь, не поторопились бы поставить ваши крестики и протчие загогулины. Вон как разукрасили ими наши списки – живого места не оставили на них!

– Ах, вот как ты заговорил?! Хороша же тут у вас Советская власть!

– Нормальная власть. Как везде.

– Ну, ну. Говорите. Я слушаю.

– Я ведь не сказал, что у нас вовсе нету кулаков. Ежли уж мы с вами помянули тут фамилию Ефремова, то надобно было б крест-то поставить не на Егоре, а на Тимофее…

– Это еще почему? У Тимофея Ефремова числится одна лошадь…

– Вот именно – числится… Одна. Это верно. Но какая? Жеребец орловской породы! Посмотрели б вы на этого зверя!.. И за то, чтоб подпустить его к чьей-нибудь кобыле, Тимофей, али там Михаила Песков, дерут с мужика три, а то и четыре красненьких. – Сорокин покосился на моего отца. – А он, черт, – это я про жеребца – за день-то пяток маток покроет. Вот это производство – куда там до него Федотке Ефремову с его «золотой жилкой», тонка она у него, жилка эта самая, как и собственная кишка!.. Прибавьте к этому магазин, лавочку то есть… Тимофей даже часовню свою возвел на задах у себя, потому как не хочет молиться со всеми нами общему богу. У него, видите ли, и бог собственный…

– Ничего. Скоро и он, и вы все отмолитесь, – «успокоил» районный товарищ, хитренько усмехнувшись. Однако Михаил Спиридоно-вич не зацепился ухом за это, брошенное как бы мимоходом замечание. Разгоряченный своей мыслью, продолжал:

– Вот вам, дорогие ученые товарищи, настоящий-то кулак! У него и батраки, и другие наемные люди имеются, а вы синюю галочку напротив него поставили. Не посоветовались ни со мной, председателем Совета, ни вон с ними, секретарем и его помощником, ни с партийной ячейкой, ни с комсомольской, а они у нас есть! Ежли уж не меня, то хотя бы вот его вызвали в Баланду, – Михаил Спиридонович кивнул в сторону моего отца, притаившегося, «пришипившегося», как у нас говорят, за своим рабочим забрызганным чернилами столом, уткнувшегося носом в ненужные ему сейчас, но тем не менее вытащенные из ящика бумаги. – А вы, не отыскав броду…

– Я бы попросил тебя, товарищ Сорокин, быть поосторожнее в выражениях! Не хватало того, чтобы ты отчитывал меня тут!

Михаил Спиридонович побледнел, мелкие капельки пота в один миг покрыли его выпуклый лоб. Густые брови как бы сразу поседели, окинувшись такими же капельками, и были похожи на курчавую травку, подернутую легким дымчатым покрывалом предзоревой росы. Сорокин взял нижние края толстовки (она была тогда в большой моде) и, обнажив впалый, белый до синевы живот, тщательно вытер лицо, потер темно-коричневыми пальцами виски и сказал:

– Я не отчитываю, потому как не хужее вашего знаю, что у меня нету таких правов – отчитывать… Я только