Правда и кривда

— Хозяин дома? — сухо спрашивает Морозиху.

— Нет их дома. А вы с приношением? — уже печет его словами.

— Не с приношением, а с делами! — грозно насупился Поцилуйко.

— Оно и видно, с какими делами, — чмыхнула и пренебрежительно взялась в бока женщина.

— Прищемите хоть немного свой язык, потому что кто-то прищемит его. Где же хозяин?

Морозиха притворно вздохнула:

— Он, бедненький, аж своей персональный язык высунул, все рыщет, все выискивает чью-то беду, пока свою не встретит. Тогда и вам как-то икнется, и еще как икнется! Будет раскаяние, да не будет возврата [49].

Поцилуйко нахмурился и ощутил, что испуг зашевелился аж где-то возле живота, придавленного ящиком с маслом.

— Не нравится вышесказанное? Еще и не такое услышите, — из глаз Морозихи щедро посыпались злые искры, и Поцилуйко невольно подумал: не они ли прожгли ее блузку. — Ящик с маслом здесь оставите или назад попрете?

— Чтобы и оно на ваш язык попало? Вот вернется хозяин, тогда с вас масло потечет.

Поцилуйко молча повернулся и начал спускаться вниз. Вечером он подъехал к темному директорскому кабинету. Открыл дверь, включил свет, и он обеспокоил одинокую муху-червивку…

— Куда масло занести? — спросил шофер.

— Куда? — незрячими глазами взглянул на него Поцилуйко. Предрассудок подсказал ему, что в такое время надо не поскупиться на хорошее дело, чтобы подмазать или усыпить беду. — Забери его, Сергей, себе. У тебя же дети…

— Нет, я такими делами пока что не занимался, хоть и имею выводок немалый, — покачал головой шофер.

«Что это — честность или туполобство?» — вспыхнул Поцилуйко и уже решил, что Сергей больше не будет шоферить у него. Но сразу и передумал: не надо с первого дня будить беду, и по возможности спокойнее сказал:

— Тогда завези мне на квартиру.

— Это другое дело.

Когда за окнами заурчала машина, Поцилуйко по диагонали начал мерить кабинет.

В двери кто-то постучал. И снова вздрогнул Поцилуйко. Чего ему так страшно, когда к нему стучат люди? Побеждая страх, он вымученно бодрым голосом говорит:

— Прошу, прошу!

В кабинет вошли лейтенант в форме артиллериста и невысокий блондин в плохоньком пиджачке. Две пары глаз остро скрестились на Поцилуйко, и в них он прочитал свой приговор.

— Кто вы?! Чего вы!? — подловатая душа труса затрясла его тело.

Лейтенант, как тень, в один миг оказался позади Поцилуйко, схвати его за руки и вежливо сказал:

— Спокойно, гражданин Поцилуйко! Вы арестованы…

А блондин обеими руками начал выворачивать карманы новоиспеченного директора. Вот он что-то вынул, и Поцилуйко, наклоняя голову, увидел, как на него ненавистным глазом посмотрела обычная печать…

На следствии Поцилуйко отрицал все обвинения. Почерневший и жалкий, он дрожал и плакал перед следственным Комитета государственной безопасности, снова паскудил доносами честных людей и убивался над судьбой Василины Вакуленко, к которой он имел, как к хрустально чистому человеку, большое уважение и даже любил ее. Кто только так тяжело мог обидеть его? Он просит очной ставки с оговорщиком…

И сегодня снова началось с того же.

— Значит, не вы выдали Василину Вакуленко полиции? — спокойно допытывался следователь, но даже Поцилуйко видел, что за этим спокойствием клекотало негодование.

— Я чистосердечно все говорил, поверьте мне, только искренне. Образ Василины Вакуленко — это моя святыня: она же спасла меня… — начал долго разглагольствовать Поцилуйко, еще надеясь выскочить на сухое. — Если бы только она была жива, все недоразумения развеялись бы туманом.

— Вы так думаете? — остро спросил следователь, поднял телефонную трубку, что-то тихо сказал.

— Здесь и думать не над чем и спасла она меня раз, спасла бы и второй раз.

В двери постучали.

— Заходите! — крикнул следователь.

Дверь медленно приотворились, Поцилуйко оглянулся и задрожал от ужаса: как в тумане, он увидел Василину Вакуленко. Ему показалось, что от нее даже повеяло благоуханием осенней калины. Но сейчас не прекрасная женская жал остинка, а презрение и отвращение шевелились вокруг рта вдовы.

— Ты!? — так же вырвалось у него, как и тогда в осенний вечер, когда он увидел ее распятое платье, которое срывал с металлических прищепок холодный ветер.

Василина отвела суженный взгляд от Поцилуйко, горделивой походкой подошла к столу следователя и коротко рассказала, как она попала в лапища гестапо, а потом в концлагерь.

— Она оговаривает меня, товарищ следователь! Кто-то ввел ее в тяжелое заблуждение! — завопил не своим голосом Поцилуйко. — Василина, вы же добрый и справедливый человек. Зачем вам топить меня, невинного? Кто вам такого наговорил, наврал на меня?

— Сам Крижак! — как молотом, бьет по голове Поцилуйко. Он вздрагивает, но и теперь стоит на своем.

— Крижак? Он же провокатор. Он провоцировал вас. Это все кривда!..

— Нет, это правда, которой кое-кто никогда не жил. Вот пусть он пожинает свое, кривдой порожденную жатву, — безжалостно посмотрела на него вдова и гордо вышла из кабинета следователя.

Болезненным угасшим взглядом провожает ее Поцилуйко, он снова чувствует благоухание осенней калины и лихорадочно прикидывает, что ему дальше говорить, потому что знает, что один свидетель — это еще не свидетель, а второго негде взять. Еще на этом ого-го как можно выскочить. Что же сейчас ему говорить о Василине? Бросить предположение, что за эти годы ее душа набралась чужой грязи?.. И враз, обливаясь потом, он начинает ломаться, словно из него кто-то начал вынимать позвоночник: впереди дежурного в кабинет поникло входил сам Крижак. Помол проклятой справочки домалывался до конца…

XLV

Сразу же за оградой тюрьмы Григорий Стратонович попадает в объятия Марка. Они крепко, по-медвежьи, сжимают друг друга, трижды накрест целуются и разом вздыхают. На ресницы Григория набегают две слезинки, он давит их пальцами, а Марко, жмурясь, говорит, что не надо переводить влагу — пусть падает на землю. Григорий бьет его ладонью по плечам и счастливо улыбается.

Возле них с любопытным видом остановилась чернявая женщина, для которой, наверное, любые зрелища становились праздником души. Она поправила платок, с сочувствием взглянула на мужнин. На ее лице мотыльками задрожали двойные ямки.

— Братья? — тихонько спросила, прикладывая руки к груди.

Марко и Григорий переглянулись:

— Братья!

— Но как не похожи! Ни на капельку, ни на малую малость, — присматриваясь, удивляется женщин и удивляются крылышки ее ямок. — Может, вы не одного отца?

— Зато одной матери! — весело ответил Марко.

— И этого никогда и никак не сказала бы…

— Мы гибридные, поэтому не совсем похожи, — успокоил ее Григорий, и все трое начинают смеяться.

— Граждане, нельзя ли для театра отойти немного подальше? — однотонно говорит возле тюремных ворот дежурный, хотя и ему хочется улыбнуться.

И граждане, смеясь, идут дальше — женщина в город, а Марко и Григорий к машине.

На прохладную лоснящуюся вискозность голубого неба налегают вечерние тени, наступает та пора, когда вот-вот должны проклюнуться звезды, доброй таинственностью взяться дороги, наполниться большей глубиной человеческие голоса и сказочно ожить ветряки.

На молоденьких тополях еще держится листва, и Григорий Стратонович здоровается с деревцами, как с детворой, а перед глазами проходит Екатерина и дети. Как хочется скорее прислониться к ним, прижать их к себе, ощутить благоухание кос и губ Катерины.

Недалеко от машины его поклоном поздравляет Галина Кушниренко. Широко растворяются трепетные берега девичьих ресниц, счастьем и красотой светятся ее дымчатосизые глаза.

— Какой ты хорошей стала! — невольно вырвалось у Григория Стратоновича.

— Невеста! На то воскресенье справляем свадьбу, — отозвался Марко и подумал о Степаниде.

— В самом деле на то воскресенье свадьба? — удивляется Григорий Стратонович.