Целуются зори

Теперь, после всех похождений со Стасом и Шубиным, он знал дорогу на пристань.

Акимовна, ничего не подозревая, раскладывая пасьянс, рассказывала:

— …Вот, матушка, какая случилась страсть-то. Девушка-то была одна у отца с матерью, наряжали ее как славутницу и работать не давали, все берегли, а она и не послушалась, поступила в швейную. Ухажера хорошего завела, парень не пьет, не курит, с полным дипломом. Вот он один раз и уехал в командировку…

— Парень-то?

— Да. А девушка вот невеселая такая ходит, не пьет, не ест. Пришла домой-то, да и говорит: «Мама, дай-ко я полежу на диване, больно уж у меня голова болит». Легла она ввечеру, а утром матка будит ее. Не встает девушка-то. Ну, матка-то думает, пусть поспит дочка-то, пусть отдохнет, да и ушла в магазин. Проходила-то долго. Пришла и видит, что дочка-то все на том бочку лежит.

— Не вставала? Ой, ой!

— Не вставала, милая, не вставала. Как поглядела на дочку-то, так вся и обмерла: девушка-то была неживая.

— Мертвая?

— Мертвая, милая, мертвая, а одна и была у родителей-то. Вот потужили, поревели день-другой, попричитали, да делать нечего, надо хоронить девушку-то. Гроб сделали, обрядили честь честью, могилу выкопали, да и повезли. А парень-то из командировки до сроку приехал.

— Болела, видать, душа-то!

— Да. Приехал, да и побежал к ней на работу. А какая, милая, работа, ежели ее уж зарывать повезли? Три дня прошло, три ночи, как уснула девушка-то. Он домой к ней побежал — дом-то на замке, только собака воет. Суседи-то ему и сказали, что хоронят девушку-то. Вот он как птица прилетел на кладбище-то…

— Сердешной, в экой-то изополох…

— Да. Как гроб-от увидел, зашелся весь, да на гроб-от, на девушку-то и пал, будто подкошенный. Тут она и очнулася. Три дня и три ночи спала, чуть не похоронили.

— Очнулася?

— Как стукнулся он об ее-то, она и очнулася. Парень-то был ядреный, в плечах широкий. Вот, милая, радостей-то у родителей было, три дня и три ночи дочка на том свете была. Уснула.

— Не приведи господи! Экая страсть, ведь чуть не похоронили. Дак расписалися?

Но Акимовна не успела ответить на вопрос — вошел потный Николай Иванович.

— Все исколол.

— Вот тебе спасибо-то! Ой, Николай Иванович, ты бы мне канавку бы еще прокопал. Ну да завтра, с утра ежели, вон у меня и лопата налажена. А ночевать-то иди в сарайку, там и постеля есть, теперь ночи теплые. Ну-ко пойдем, я тебе покажу.

— Да там замок, — сказал Николай Иванович.

— Ой, ой, ведь ключ-то у Фаинки. — Акимовна начала подбирать ключи. — Вот этот ежели, может, и подойдет. Поди, сам и откроешь.

Николай Иванович взял ключ. Покосился на пироги, прикрытые газетой.

— Да ужинать-то не будешь? — окликнула его Акимовна.

Николай Иванович пошел не оглядываясь, чуть не ругнулся матом. Акимовна семенила следом:

— Дак, Николай Иванович, завтра ежели канавку-то прокопаешь, да дрова бы надо в сарайку скласть; ты спи, а я тебя запру, изнутри-то у нас не запирается. А утром я тебе и отопру, как самовар-то вскипит.

Он отмахнулся, лег на то место, где спал Лешка. «Скорей-бы утро, да на пристань». И он быстро заснул.

Старухи уже улеглись, когда вернулась Фаинка. Она села у зеркала. Старухи храпели. Фаинка сняла туфли, подушилась из флакончика. Прислушалась, сняла с гвоздика ключ, на цыпочках вышла в сени. Тихо открыла наружную дверь и, придерживая подол, запрыгала к дверце сарайки.

Все было тихо. Она открыла дверцу и шагнула в сарайку. Присела на край помоста.

— Не замерз, Леш? — спросила Фаинка тихо. — Ох ты, Леша, Леша… Ты как заиграл, так мне сразу все и вспомнилось… Болит голова-то? У нас в деревне парень один… Играл точь-в-точь как ты. И переборы такие, у тебя еще лучше. Так играл хорошо, все девки за ним бегали…

Николай Иванович, очнувшись и боясь пошевелиться, в ужасе глядел в крышу. (Позже, когда он рассказывал об этом Лешке, тот вскидывался: «Ох я дурак, не надо было уходить».)

— …Вот, помню, как заиграет, так у меня и на сердце веселее. Тоже Лешкой звали… Вот и ты как заиграл сегодня по-евонному, так у меня… Ой, Леша, я ж много годов не слыхала этой игры… Болит голова-то?

Когда Фаинка начала шарить у Николая Ивановича в редких волосах, он, как ошпаренный, спрыгнул с топчана. Полетело какое-то ведро, грабли, загремели какие-то палки…

Фаинка завизжала, старухи в комнате проснулись, поднялся шум и кавардак.

Николай Иванович пулей вылетел из сарайки. Он выскочил на улицу и тоже ударился по направлению к пристани.

Белая ночь уже кончилась, третья белая ночь, и утренняя заря теплилась за спящими кварталами.

Утром у кассы дебаркадера кипела веселая давка. Вот-вот должен подойти пароход. Солнце было уже высоко. Рабочие снимали плакат с приветствием.

Лешка вспотел, его жали со всех сторон, очередь у кассы не двигалась. Он с большим трудом взял билет и вдруг увидел на берегу Николая Ивановича.

— Давай сюда! — закричал он, словно Николай Иванович только что демобилизовался, словно Лешка не видел его несколько лет. — Давай сюда!

Однако Николаю Ивановичу тоже нужен был билет, и Лешка снова полез к кассе.

— Николай Иванович, давай деньги!

— Чево?

— Деньги, говорю, давай!

Николай Иванович, протиснувшись, подал ему последний трешник.

— Не хватит! — орал Лешка. — А?

— Не хватит, говорю, на второй класс! Придется брать третий!

— Бери любой!

Лешка добрался наконец до окошечка кассы. «Что? Нет третьего класса? Как нет? Не надо мне ваш люкс, давай третий. Что? Не ваше дело? Как это не ваше дело? Я покажу не ваше дело! Что? Где начальник пристани? Да? — Лешка научился у Стаса говорить по-новому. — Не ваше дело? Так… Ладно. Что? Так…»

Лешка вырвался из толпы и побежал искать начальника. Начальник, испугавшись Лешкиных «так» и «да», написал кассирше записку. Лешка снова пробился к кассе. Крик его и манера действовали безотказно, билет был моментально куплен.

Пароход вот-вот должен был отчалить.

Настасья с целой кучей завязанных в платок батонов торопилась к трапу.

— Давай сюда! — опять заорал Лешка. — Давай сюда, кресная!

— Ой, батюшки, ой, милые! — ойкала Настасья. Лешка так же быстро купил билет и Настасье, все трое двинулись на посадку. Вспотевший Лешка плюнул за борт, теперь он плевал точно так, как Стас.

— Все! К вечеру дома будем. Баню затопим. Давай сюда! — обернулся опять Лешка. — Давай сюда, Егорович! Деньги-то есть на билет?

К пристани действительно ковылял Егорович. Купив билет, с транзистором за спиной, старик присоединился к землякам:

— Добро, ладно, хорошо!

— Все! Все в сборе! Что, Егорович, и ты нагостился? — хохотал Лешка.

— Зять Станислав не отпускал никак. Да и Верка. Ночуй, говорят, еще ночку.

— Видать, не климат! — заключил Лешка.

Пароход отчаливал. Настасья жевала батон, она угостила и Лешку с Николаем Ивановичем. Те уплетали за обе щеки.

— Так ты чего ушел и меня не дождался? — спросила Настасья Николая Ивановича.

— Крысы… — сказал Николай Иванович. — Крысы меня напугали.

— Ой, ой! А мы-то пробудились с Акимовной, думали, горит где. И Фаинка пробудилась. Сбегала, да и говорит: видно, какие-то пьяные в сарайку ломились. Всю ночку, всю ночку глаз не сомкнули с Акимовной.

Пароход плыл и плыл, раздвигая зеленые берега. Давно скрылся из виду город. Все путешественники, успокоенные, довольные, сидели на верхней палубе. Погода была отличная.

— Я, значит, к защитнику, — рассказывал Егорович. — Так и так, надо Олешку выручать. Ладно, говорит. Вышел, а Николая Ивановича нет, как в воду канул. Я сюда, я туда. Прихожу на слет, меня садят прямо в президиум. Мне товарищ Сергеев говорит: вот премия! Передай, говорит, Николаю Ивановичу из рук в руки.

Николай Иванович с любопытством разглядывал транзистор.