Неоконченный портрет. Книга 2

— Вы, кажется, собрались на прием к английскому королю, миледи?

— Для меня свидание с тобой важнее приемов у всех королей мира! — серьезно ответила Люси, но тут же улыбнулась и сказала: — Может быть, тебе следовало бы надеть свою знаменитую серую фетровую шляпу ради такого случая?

Рузвельт рассмеялся. Во время последней предвыборной кампании он носил серую фетровую шляпу, о которой говорила Люси. Впрочем, он надевал ее и во время первых трех кампаний. Он всерьез считал, что эта шляпа приносит ему счастье. И не он один. После успешных выборов 1940 года Рузвельт решил, что серая шляпа ему уже больше не потребуется, и пожертвовал ее благотворительному аукциону. Известные киноактеры Мельвин Дуглас и Эдуард Робинсон купили «счастливую» шляпу за пять тысяч долларов. А когда он баллотировался в президенты в четвертый раз, они преподнесли ее прежнему владельцу. Люси все это знала...

— Вот видишь, я вспомнила о том наряде, в котором была, когда мы встретились с тобой впервые, а ты забыл о своей «счастливой» шляпе, — с шутливым упреком сказала Люси.

— Когда ты со мной, мне ничего не надо ни от бога, ни от людей, — в тон ей ответил Рузвельт. — И «счастливая» шляпа тоже не нужна. Да и к тому же у меня ее нет с собой. Я искал ее, а потом выяснил, что она хранится в библиотеке Гайд-Парка.

— И ты, наверное, сегодня ездил туда, чтобы убедиться в том, что она цела, — поднося к глазам президента свои ручные часы, сказала Люси, на этот раз с мягким упреком. — Я жду тебя довольно долго. Уже потеряла надежду...

Глава шестая

«УМЕРЕТЬ НЕ СТРАШНО. СТРАШНО НЕ ЖИТЬ»

— Почему ты задержался? Что-нибудь случилось? — тревожно спросила Люси.

— Нет, нет, милая, все в порядке, — торопливо ответил Рузвельт, целуя ее руки.

— Я очень беспокоилась, — продолжала она, — накрапывал дождь, и я подумала, что ты можешь простудиться.

Рузвельт хотел было ответить, что там, внизу, дождя не было, но промолчал и взглянул вверх. По небу плыли сероватые дождевые облака, но ветер гнал их к темному горизонту; видимо, дождь, проходя стороной, слегка задел вершину горы, на которой стояла машина Люси.

Несколько капель упало на голову президента, и Люси тотчас же смахнула их своей мягкой, теплой ладонью, едва прикасаясь к седым волосам, чтобы не растрепать их.

«Бедный, бедный мой Фрэнк! — подумала она, вглядываясь в лицо Рузвельта. — Как же ты изменился!»

Нет, не только потому прервала она сегодняшний сеанс, что хотела побыть с ним наедине. Главное было не в этом. Наделенная каким-то особым чутьем, своего рода шестым чувством, Люси вдруг уловила в лице президента нечто неземное, словно на него легла странная, потусторонняя тень.

Даже самой себе она не смогла бы объяснить, что это такое. И все же Люси поняла, что загадочная тень, вдруг омрачившая лицо Фрэнка, означает, что он чувствует себя хуже, чем всего лишь несколько часов назад. И теперь, когда они оказались вдвоем, она хотела было спросить, здоров ли он, но не решилась.

Люси знала, что Рузвельт не любит разговоров, пусть даже косвенно напоминающих о приближении смерти. Да и сама она, видя, чувствуя, что здоровье его, несомненно, ухудшилось, в глубине души не верила, что он может когда-нибудь умереть, И все же...

— Как там на источниках? — спросила Люси подчеркнуто беззаботным тоном.

— Ну... меня очень хорошо приняли. Я встретил кое-кого из старых знакомых. Например, доктора Китченза, представляешь себе? А ведь ему восемьдесят шесть лет! Он продолжает работать и, судя по всему, о смерти даже не помышляет.

— Он чувствует ответственность перед своими больными и поэтому живет. И я уверена, что смерти он не боится, — убежденно проговорила Люси.

— Да, ты права, — наклоняя голову, ответил Рузвельт. — Кстати, тебе никогда не приходилось слышать такое изречение: «Умереть не страшно. Страшно не жить». Я вычитал его у кого-то из французов. Очень точно сказано. Разумеется, применительно к людям определенного сорта. Смерть как таковая их не пугает. Ведь пока они живы, смерти нет. А когда она приходит, то людей этих уже нет, следовательно, бояться нечего. Но «не жить», — медленно и раздельно проговорил президент, — это страшно. Не жить — значит обмануть людей, для которых ты должен был что-то сделать, но не успел. Это все равно, что банкротство банка. Представь себе: в один прекрасный день люди приходят в банк, где хранятся их... нет, не деньги — надежды! И вдруг узнают, что банк лопнул, и они разорены…

— Фрэнк, мне надоело говорить о болезнях, старости и смерти, — неожиданно резко сказала Люси, хотя сама невольно начала этот разговор.

Философские проблемы мало интересовали эту немолодую, но вечно юную женщину. Но сегодня она вела себя, как врач. Для того, чтобы поставить диагноз, медику нужно по крайней мере прослушать больного, измерить его кровяное давление, сосчитать пульс. Люси пыталась определить состояние своего Фрэнка иным способом — по его высказываниям о жизни и ее пределах, по его планам на будущее. Она знала, что Рузвельт не станет жаловаться на плохое самочувствие — он будет бодриться, будет полон энергии даже в тот момент, когда смерть уже занесет свою косу над его головой. «А может быть, он и в самом деле не почувствует ее ледяного дыхания», — подумала Люси.

Ее угнетало то, что даже здесь, в Уорм-Спрингз, она видится с Рузвельтом лишь урывками. За завтраком он читал газеты, потом углублялся в бумаги, которые приносил ему Хассетт (в эти минуты Люси готова была возненавидеть в личном секретаре президента всё — и умные, всегда пристально глядевшие глаза, и немного раздавшееся вширь лицо, и очки в светлой серебряной оправе!). Потом начинался очередной сеанс, и президент поступал в полное распоряжение Шуматовой. Правда, Люси тоже сидела в гостиной и смотрела на него, но это было все равно, что целовать любимого через пуленепробиваемое стекло.

Затем Рузвельт снова погружался в дела. Люси знала, что он работает над «джефферсоновской речью», или обдумывает письмо Сталину, или диктует ответы на присланные из Вашингтона бумаги, или подготавливает директивы Комитету начальников штабов, государственному департаменту. Затем — обед...

«Впрочем, я сама виновата! — упрекнула себя Люси. — Надо было просто приехать сюда в гости, а не затевать историю с портретом!» Но она тут же отогнала от себя эту мысль. Нельзя же допустить, чтобы Барбара осталась без портрета Фрэнка. Нет, дочь должна постоянно видеть изображение человека, который для ее матери был дороже самой жизни! А когда на свете не будет и Барбары, ее дети сохранят этот портрет как святыню. Да, Шуматова должна закончить портрет, закончить его во что бы то ни стало! Только сегодня утром Люси говорила с ней. Художница утверждает, что закончит его через два-три дня. Сегодня десятое апреля. Значит, самое позднее тринадцатого портрет будет готов, и эта дата станет для Люси счастливым днем... Тринадцатое апреля 1945 года — всего каких-нибудь три дня!

— Тебе надоели разговоры о болезнях и смерти, — после некоторого раздумья проговорил Рузвельт. — А вот Кевин Робертс, наверное, еще долго не сможет говорить и думать о чем-либо другом.

— Кто это — Кевин Робертс? — спросила Люси. Она не помнила, чтобы президент когда-либо упоминал о нем.

— Кто такой Кевин Робертс? — переспросил Рузвельт. И, помолчав, сказал: — По-моему, это символ.

— Символ? Чего? — Люси взглянула на него с недоумением.

— Нашей войны с Японией. Всех войн вообще, если хочешь... Я только что познакомился с ним там, у источников. Он солдат морской пехоты. Демобилизованный. Осколком снаряда у него поврежден позвоночник.

— Молодой? — тихо спросила Люси.

— Думаю, что ему лет двадцать семь, не больше. Он всю жизнь будет прикован к своим костылям. Или к коляске. Или к постели. Он теперь уже никогда не сыграет в бейсбол. Никогда не получит работу, которая была бы ему по душе. У него не будет любимой девушки. Не будет своей семьи. Ничего не будет.