На узкой лестнице (Рассказы и повести)

…Пришлось поговорить с Букатьевым — местной знаменитостью. Такие люди обычно бывают до поры малозаметными, пока не пробьет их звездный час. А наступает он, как правило, когда ближние отрываются от земли и возносятся на сверкающее облако.

Прежнее руководство, конечно, знало свое дело. Все шло спокойно до той поры, когда все почувствовали необходимость давать интервью, и все от достигнутых успехов ходили окрыленные и даже здоровались друг с другом с особым значением. И почва под ногами казалась незыблемой, и все любили друг друга и свято верили во всеобщую любовь, необъятную, почти что космическую.

Итак, его фамилия была Букатьев, он преподавал. К нему подошло начальство и попросило одному студенту завысить балл. Букатьев балл завысил, но за услугу попросил трехкомнатную квартиру.

Квартиру он не получил, но шуму наделал достаточно. Таким людям уготовано в свой звездный час исполнить роль спички. И вспыхнули большие деревья, и горели они, весело потрескивая…

А Букатьев ходил гоголем. Он останавливал кого придется и говорил: подумать только, чего мне это стоило! Так вот, он и Евгению Александровичу нашел возможность сказать об этом:

— Представляете, чего мне это стоило! Чуть было сам не ушел из родного дома.

И услышал в ответ, к величайшему изумлению:

— А в чем же дело? Уйти никогда не поздно.

Букатьев подождал, пока взгляд его обретет подобающую твердость.

— Ну, знаете ли, если вы это серьезно… В мои-то годы… Я не Лев Толстой.

— Да, вы разные люди, — серьезным тоном сказал проректор.

Он в упор смотрел на длинного, худого, нескладного человека, у которого были длинные руки, широкие от природы кисти, видимо, крепкие пальцы. Эти пальцы надежно брали за горло. А природа, по всей вероятности, задумывала их, чтобы удобней обхватывать кирпичи и строить дома, детские садики и Дворцы культуры. А ведь была в жизни пора, когда ему можно было сказать об этом, и, может быть, жизнь его тогда сложилась бы достойней.

Грустно от всего этого, и в голове опять стоят навязчивые строчки:

Валентина Алексеевна из редакционно-издательского отдела позвонила по внутреннему телефону необычно рано — еще не было и девяти часов.

— Когда можно увидеть вас, Евгений Александрович? — спросила она взволнованным голосом, даже забыв поздороваться.

Евгений Александрович взглянул на часы.

— Приходите сейчас.

В кабинете было пасмурно. Евгений Александрович подошел к окну и до конца раздвинул шторы. Волга была затянута сизой дымкой, санного пути вообще не видно.

Странными стали русские зимы. Куда подевались морозы, куда исчезли знаменитые непроходимые снега? Даже старики, если что и помнят, то смутно и зыбко. А когда Ломоносов пробирался в Москву на учебу, землею владел снег, да какой еще — ни пешего, ни конного было не видать. Ни деревеньки, ни городка, ни ближайшей церквушки…

Через несколько минут появилась Валентина, но пришла она не одна, а с какой-то женщиной. Проректор сразу же отметил: где-то он уже встречал эту женщину. Минуточку! Да! Больница, регистратура, белая снежинка Вера Ивановна. Сейчас ее трудно узнать: она в темных одеждах, и это значительно изменило ее внешность. Евгений Александрович увидел, что она далеко не молода, как ему показалось в первый раз.

Он приветливо улыбнулся, указывая на стулья.

Валя была явно встревожена. Она не стала говорить первые, общие вступительные фразы, не поинтересовалась игриво, каким образом размножаются кактусы, она торопливо сказала:

— Вот, Вера Ивановна к вам, С Александром Матвеевичем все в порядке.

— Да, — вступила в разговор Вера Ивановна. — Александр Матвеевич у вас такой мужественный человек. Вы знаете, просто поразительно. Когда надо было гнойники срезать, а это, знаете, без обезболивания… все так кричат… А он — ничего, только зажмурился.

Евгений Александрович побарабанил пальцами по столу и посмотрел в окно, в сизую водянистую муть. А в душе нарастала тревога: неспроста этот ранний визит.

— Вы не беспокойтесь, — сказала Вера Ивановна. — Каждую свободную минутку я забегала к нему. Я даже сегодня уже звонила. У него сейчас все хорошо.

— Спасибо, — только и сказал Евгений Александрович.

И почувствовал он вдруг необходимость тут же, немедленно, сказать ей что-нибудь доброе. Но Валентина опередила его:

— Мы тут с Верой Ивановной, — но осеклась, потому что увидела, как стали вздрагивать губы Веры Ивановны, как необычно заблестели, наполнившись влагой, глаза ее, как она прикусила нижнюю губу, но сделать с собою уже ничего не могла и разрыдалась.

— Вера Ивановна, что с вами? Успокойтесь! В чем дело? — засуетился Евгений Александрович.

Он было поднялся, отыскивая взглядом графин с водой, но Валентина остановила его успокаивающим жестом:

— Евгений Александрович, у нее беда.

— Что за беда?

— У нее сына выгоняют из института.

— За что выгоняют? Из какого института?

— Из нашего. За драку.

Евгений Александрович сел, нащупал в кармане носовой платок, чтобы протереть очки. Кое-что до него стало доходить.

— А я и не знал, что ваш сын в нашем институте.

И тут Валентина стала зачем-то оправдываться:

— Вы простите, что мы к вам без предупреждения. Я подумала: может быть, так даже лучше. Хотя, может быть, и надо было предупредить. Но парень такой хороший. Вы даже представить не можете, какой хороший.

Вера Ивановна вытирала глаза и кивками подтверждала слова Валентины.

— Та-ак… А что за драка? Суть драки?

— Понимаете, Евгений Александрович, — начала объяснять Валентина. — Там все очень сложно. Но, в общем, трое напустились на сына Веры Ивановны.

— Значит, избили трое одного?

— Да не совсем. Он сопротивлялся, и те трое тоже сильно пострадали.

Евгений Александрович уже понял, о чем шла речь. Действительно, несколько дней назад в одной из аудиторий была групповая драка. По всем четверым словно молотилка прошлась. Когда он с ними разговаривал, они вели себя дерзко. Ну, что ж, раз не дорожат институтом, было решено отчислить их.

— Что же вы предлагаете? — спросил Евгений Александрович, уже с тоскою предчувствуя ответ.

— Только вы один можете помочь, — прошептала Вера Ивановна, и вновь по ее щекам покатились слезы.

Евгений Александрович вдруг ощутил такую же внутреннюю боль, как тогда, в первый раз, в больничной палате у отца. Но чужая боль — есть чужая боль, и ей, к сожалению, можно только сочувствовать.

Он хотел сказать этой милой, доброй, заботливой женщине, что, увы, ничего тут не поделаешь: закон для всех одинаков. Что нельзя для кого-то делать исключение — это несправедливо по отношению к другим. Человек обязан отвечать за свои поступки. Но после продолжительного тяжкого молчания он произнес:

— Даже и не знаю, Вера Ивановна. Возможно, тут от меня мало что будет зависеть.

И Вера Ивановна, и Валентина ничего не говорили, и Евгений Александрович почувствовал необходимость сказать что-то еще.

— Во всем нужно тщательно разобраться. Поймите меня: я человек в институте новый.

— Евгений Александрович, — горячо воскликнула Валентина. — Надо помочь. Просто надо. В институте десять тысяч студентов. Что, все десять тысяч лучше? Все прямо кристальные? А тут за себя стоял. Что, в конце концов, мужик он или не мужик?

Она сама растерялась от своей горячности.

— Я обещаю вам, — сказал проректор, — лично во всем разобраться. Самым серьезным образом во всем разобраться, — и, мучаясь от сознания, что делает что-то стыдное, добавил неожиданно для себя: — Может, что-нибудь придумаем.

Вера Ивановна пустилась благодарить его, а он, кивая ей, думал об одном — как бы побыстрее выпроводить их из кабинета.

Ну и положение, черт возьми…

Проректору было тридцать восемь лет, и судьба его пока что складывалась удачно. Когда он был помоложе и чувствовал еще не пройденную, необозримую дорогу впереди, ощущал свое движение вперед и способность оставить вмятины следов, он любил говорить: «Если наша жизнь сложится скверно, не будет на нашем пути великих открытий, мы сможем найти утешение в свой последний час в том, что не совершали поступков против своей совести. Мы будем радоваться этому».