Испытание

— Ну и что? — голос его стал резким, нетерпеливым. — Попробовал бы ты! — Наивная простота эта Тамуська? Теперь не избежать столкновения. Вот уж и взорвался Сослан:

— И попробую!

И понесло его. Ох, как не хочется покидать теплую постель? Майрам взывал к чуду.

— Разбудишь! — голос у матери стал испуганным.

Каждый раз, когда Майрам видит ее заботу о себе, ему становится больно. Человек может проявить настоящую заботу, и ты будешь ему благодарен. Но вот как делают матери: заботятся, не показывая этого, — никому так не удастся. Но и сыновья не остаются в долгу: тоже стараются не показывать, что замечают заботу. Спешат посуровее сдвинуть брови да отстраниться от ласк. Вот и Майрам вместо того, чтобы подхватить мать на руки, закружить по комнате, обнять да слово теплое сказать, — вместо всего того, что она на день по сто раз заслуживает, — он приподнял с подушки голову и капризно закричал:

— А потише нельзя?

Дверь резко распахнулась, и в комнату вбежал Сослан. Он всего на год старше Майрама, но что поделаешь? Старшему в осетинской семье по праву положено кричать и давать наставления и взбучку младшим. И Майрам терпеливо сносил его толчки в спину. — Очнись! — приказал он. — Разговор есть.

Знает Майрам этот разговор. Тысячу раз слышал. Он лежал не шелохнувшись.

— Я бросаю институт, — закричал ему в ухо брат, — хватит? Надоело!

И Майраму надоели такие сцены. Но он терпел их: старший брат есть старший брат.

— Выучился! — провозгласил Сослан и отбежал к окну, нервно забарабанил пальцами по стеклу.

Пропало воскресенье. И в свой выходной Майрам отдыхает только до тех пор, пока не подымется с постели. А покинув кровать, не различаешь, что будни, что воскресенье: крутишься с утра до ночи по одной и той же траектории, и конца и края нет заботам, набежавшим за неделю… Делать нечего: придется кончать с вылеживанием. Майрам покосился на дверь. Оттуда на него смотрели две головки и обе длинноносые, правда, одна посветлевшая с годами — матери, а вторая жгуче-черная — Тамуськина. Он моргнул им. Мать горестно вздохнула, а сестренка без зазрения совести улыбнулась да так задорно, что Майрам весело опустил ноги на пол. Руки привычно зашарили по карманам брюк, свесившихся со спинки стула. В напряженной тишине чиркнула спичка. Майрам глубоко затянулся сигаретой.

Сослан на миг обернулся к нему:

— Я не хочу быть на иждивении младшего брата, — и опять его спина глухо укоряла, брата.

Но в чем он провинился? Почему Сослан упорно не хотел понять, что другого пути у них не было? Впрочем, он наверняка понимает это, но злится, потому что горд и хотел бы сам решить сложные проблемы семьи.

— Чья голова лучше варит: моя или его? — спросил Майрам у Тамуськи.

— Сослана! — охотно вступила в уже не раз игранную роль сестренка.

— А-а! — гневно махнул рукой рассердившийся не на шутку брат. — Я серьезно!

— И я серьезно! — не выдержав положенной роли, закричал Майрам.

— Тише! — потребовала мать. — Соседей всполошили. Бывают минуты, когда не замечаешь крепости сигареты. Не всегда табачный дым снимает напряжение нервов. Кровать под Майрамом тяжко заскрипела, когда он поднялся. Крупные босые загорелые ноги бесшумно ступали по дощатому полу. В одном месте половица горько застонала. «Надо бы укрепить», — невольно подумал Майрам. Сослан вздрогнул, когда рука младшего брата легла ему на плечо. Майрам поймал взгляд матери, которая явно любовалась ими. И честно говоря, есть чем любоваться. Оба крупные, статные, чернобровые. Только Майрам пошире в плечах.

— Чудик ты, — мягко сказал он Сослану, — ты в девятом был, а я уже разок тормознул.

— Кто-то из вас должен был идти работать, — тихо поддержала младшего мать. — Мне с моим здоровьем было не прокормить вас.

— Не кто-то, а я, — возразил Майрам матери… Ей нельзя работать. Ее бронхиальная астма давала знать себе каждую неделю. Знай они причину, отчего наступает приступ, оберегали бы мать. Но у астмы могут быть самые неожиданные поводы, даже запах розы, вид определенного предмета, оттенок цвета неба… Когда их отца, Измаила, арестовали, мать пошла работать на швейную фабрику, но в первый же день ее привезла «скорая». Сыновьям стало ясно, что ей нельзя Докидать дома и выбираться в места, где приволье для разного рода запахов и цветов. Они и в дом-то любую вещь приносили с опаской, не вызовет ли она приступ. Нет, у них не было другого пути, кроме того, что избрал Майрам.

— Ты через год диплом отхватишь, а попал бы я в институт или нет, трудно сказать, но вылететь из него — я вылетел бы как пить дать! — деланно засмеялся Майрам.

— И тогда ты эти слова употребил, ими уговорил меня, — глухо сказал брат, — но я жалею, что согласился! Разве тебе не надо учиться?

Тут уж Майрам начал кипятиться. Нельзя наступать на больную мозоль. Брат лез на красный свет. Этого Майрам ему не мог простить.

— Я люблю свою работу, — рассердился Майрам. — И на кой мне твой институт! Тем, что с дипломами, я фору дам по любой части! И по этой тоже! — потер он большим и указательным пальцами, точно пошелестел денежными купюрами.

— Мы все ждем твоего диплома, Сослан, — рассудительно сказала мать. — Начнешь работать, и Майраму не поздно будет учиться.

Майрам смолчал. Пусть успокаивают себя. А там видно будет. Женится Сослан на Лене, появятся дети, пойдут новые заботы, глядишь и оставят Майрама в покое. Далась им эта учеба! Никак не желают понять, что сегодняшняя жизнь еще благосклонна к тем, у кого незаконченное среднее. Пугают, что будет плохо бездипломникам. Но это же — в будущем! А пока жить можно. И на заработки нельзя жаловаться: как-нибудь и семью обеспечивает и на гулянье остается…

— Тяжко мне, — повернулся к ним Сослан, и в его глазах сквозила тоска — безмерная, сжигающая его на медленном огне.

Чтоб скрыть свою растроганность, Майрам засмеялся, с шутливой деловитостью спросил у Тамуськи: — Где лучшее лекарство Сослана от тоски? — На улице Затеречной! — радостно сообщила сестренка адрес общежития, где проживала Лена, и бросилась на шею Сослану, горячо зашептала ему на ухо: — Возьмешь меня с собой?

Эти длинноногие малолетки чутко улавливают момент, когда надо пустить в ход свои рано пробудившиеся уловки нежности. Сослан побагровел…

— И что он в ней нашел, мать? — стал Майрам подтрунивать над ним. — От земли не видать. Не ходит — ползет, очкастыми фарами обжигает. Ну, «Запорожец» первого выпуска. А сын твой рядом с ней, как новенькая «Волга»! И еще ее родители не желают отдавать дочь за Сослана?! Или передумали?

Мать сделала младшему сыну предостерегающий жест, но поздно…

— Передумают, — отрезал Сослан. — Куда им деваться?

— Что ты понимаешь в красоте девушки? — заступилась мать за невесту. — Уважительная она, добрая.

— А я что, хуже приведу? — задиристо спросил Майрам и попросил брата: — Скорее, Сослан, скорее дай мне дорогу… А то я уже устал гулять холостяком…

— Это ты-то жениться собрался? — мать всплеснула руками. — Тебя в спину начнут толкать — не женишься…

— Погоди, мать, — попросил Майрам, — у нас другой разговор будет, — он взял Сослана за плечи, повернул его лицом к себе. — У тебя неприятности, не отрицай — просматривается на твоем экране.

— А-а, я в колхозе человек временный. Практикант.

— Если временный, чего ж к душе так близко принимаешь?

— Переживаю, потому что деловое предложение сделал, можно сказать: на блюдечке колхозу миллион преподнес, а не желают брать.

— Вместе с блюдечком тебе назад и предложение возвратили? — уточнил Майрам и стал его успокаивать: — Бывает. И у нас возвращают. Так ты иди напрямик к Казбеку Датаеву.

— Да это же он и не желает допетрить, что к чему! — в сердцах воскликнул брат.

— Сам же твердил — толковый он, деловой, — напомнил Майрам, — в героях ходит.

— Выжимать план он умеет, а вот… близорук! Нового боится. Проверенной стежкой идет, — возразил Сослан… — Затеяли коровник строить, начали копать фундамент рядом со старым. Спрашиваю: почему там: Отвечают: чтоб не разбрасываться, удобно работникам фермы, дояркам. Спрашиваю: а для старого кто место выбрал? Оно, что, лучше? Учтены все факторы? Или какой-то болван лет тридцать назад пристукнул левой ногой по бугру: «Строить здесь!» — и теперь на многие века мы должны быть прикованы к нему?! Молчат. Скажи Датаеву: ради общего дела иди на смерть — не станет медлить! А тут испугался…