Одна неделя в июне. Своя земля

— Кто такой? — спросила Лидка Слитикова, младшая сестра того самого мальчишки, который вместе с Петькой разряжал когда-то заржавелую немецкую мину. — Непохоже, что из района. Может, из самой области?

Ей никто не ответил.

В кабинете председателя сидели бухгалтер Никодим Павлович и бригадир Бережков. Николай Павлович — человек приезжий, новый, четвертый председатель после того, который послал Лазарева на курсы, конечно, ничего не знал о нем. Он оторвался от беседы с бухгалтером и бригадиром, нетерпеливо спросил:

— Чему могу служить?

— Я Лазарев, — сказал вошедший и, сняв шляпу, ладонью пригладил вьющиеся, спадавшие на уши волосы. — Бывший ваш колхозник.

— Чем могу служить? — с некоторой досадой повторил Николай Павлович.

— Ты? Петя! — взмахивая руками, подскочил Бережков. — Да тебя не узнать, здорово изменился, прямо как московский артист.

Стоя среди комнаты, они долго не разнимали ладоней, и Лазарев растроганно смотрел на удивленно-обрадованного Бережкова. Оба в этот момент ощутили наплыв взволнованности от припоминания того, что связывало их в детстве. По пухлым губам бухгалтера тоже расползлось некое подобие улыбки, лишь председатель строго и недоуменно глядел на то, что происходит в его кабинете.

С уважением и даже почтительностью Бережков усадил Петьку на стул, сам примостился на подоконнике. Председатель окинул гостя изучающим взглядом.

— Ну, я вас слушаю.

Лазарев ближе пододвинул стул.

— Вы меня не знаете, я еще до вас был послан колхозом учиться музыке. Так вот…

— Верно, верно, было такое, — вмешался Никодим Павлович. — Шесть месяцев по двести рубликов переводили да на ваше содержание трудодни начисляли. По этому случаю шумели потом на отчетном собрании, взыскать хотели эти самые деньги…

— Так вот, — покосившись на бухгалтера, продолжал Лазарев. — Хочу, товарищ председатель, сделать так, чтобы я не задолжал колхозу и колхоз мне не был должен, придем, так сказать, к взаимному согласию. У меня есть предложение, если вы одобрите, буду рад.

— Ну-ну, — подстегнул заинтересованный председатель.

— Хочу создать в вашем селе народный хор. Вы, конечно, понимаете, какое значение придается этому делу, говорить об этом не стоит, и если взяться как следует, оно пойдет, и пойдет успешно, совестью своей ручаюсь. Хор смог бы выступать и в колхозном клубе, и на более ответственной сцене. Нужно ваше согласие, ну, и, разумеется, помощь.

— А еще что?

— Вот, пожалуй, и все. — Петька твердо свел брови. — Я думаю, люди охотно откликнутся. А хорошие голоса мы найдем, молодежи в селе много.

— Я в смысле оплаты, — покровительственно-шутливо подсказал Николай Павлович.

— Ах это, — слегка отмахнулся Петька. — Как-нибудь обойдемся и без оплаты, не так это и важно. Да и перед колхозом я все-таки в долгу. — Он снова покосился на бухгалтера. — Ну, если возможно, бабке моей иногда помогите, скажем, огород вспахать или еще что-нибудь… А больше, что же? Больше ничего не надо.

— Вот мое согласие, — председатель протянул через стол руку. — В добрый час! Ни пуха, как говорится, ни пера. А трудодни тебе будем начислять.

Вот так случилось, что Петька Лазарев стал первым человеком, «повинным» в славе рябоольховского хора…

Аверьян Романович не погрешил против истины, когда сказал Червенцову, что в Рябой Ольхе любят петь. В первый же приезд Лазарева хор был составлен, в основном из девчат, и занятия начались. Раз в неделю, по воскресеньям, хористы собирались в клубе. То, чем они занимались под руководством Лазарева, совсем не походило на простодушное, чистосердечное увлечение песнями, без которых не проходила ни одна гулянка на селе. Лазарев приезжал из города с прекрасным аккордеоном лилового цвета, на котором каждая пуговка блистала снежной белизной. Девушки изумленно разглядывали его, боясь прикоснуться и пальцем, приглушенно вздыхали, — такую замечательную вещь им довелось видеть впервые. И руководитель казался им полным необычности, нельзя было поверить, что он внук Лазарихи, и они почтительно называли его Петром Анисимовичем.

Даже удивительно, как за короткое время сделались всем заметны успехи хора, как будто сам собою сложился уверенный в себе певческий коллектив, во всем послушный Лазареву, и хористы, чувствуя его властную и требовательную волю, подчинялись с охотой.

Невинные в делах искусства, подруги Нади ничем не выделяли ее из своей среды: она была такая же, как и они, пела на гулянках те же песни, только, может быть, голос у нее был звонче и ярче, чем же особенным она отлична от них, почему Петр Анисимович больше занят ею, чем другими? И они быстро нашли объяснение: Лазарев не подыскал в городе подходящую невесту, и быть теперь свадьбе в Рябой Ольхе, а кому не по душе следить за тем, как нарастает такое событие и, хотя бы косвенно, быть его участником?

— Что-то он прилип к тебе, Надька, — говорили они. — Так и вьется вокруг. Смотри, как бы Федька не рассерчал. Ой, девка, будь осторожней!

В селе заговорили, что Лазарихин внук собирается жениться на Надьке Беломестной и поэтому готовит ее в артистки. Скорее всех поверил этому слуху Федор Литвинов. Он недавно вернулся из армии, был начинен планами на будущее, и не последнее место в них занимала Надя. С желанием проверить слухи, он сам попытался вступить в хор, но после испытания Лазарев наотрез отказал ему, и это окончательно утвердило Федора в мыслях, что неспроста Петька не хочет дать ему место в хоре и оттесняет его от Нади. С тех пор на каждой спевке в зале клуба появлялся Литвинов. Он садился в темном углу, у сваленных в кучу декораций, терпеливо наблюдал за спевкой, ничем не выдавая своего присутствия, и как только она кончалась, уводил Надю с собою.

Кто же мог осудить его за предусмотрительно принятые меры?

8

Своего нового друга Генка задумал угостить яблоками, но нигде не было таких вкусных яблок-скороспелок, как за рекой, в саду соседнего колхоза. Медово-сладкие, они вызревали рано, когда еще цвели на лугах травы, и, может быть, за свою сладость и несколько сплюснутую форму получили у ребят название «лепех». Вот ими-то Генка и собирался угостить Артемку.

В набег на сад соседей он направился один: если попадется, весь позор падет на него, и ничем не будет опорочено имя его друга.

Спрятав в кустах штаны и сандальи, в одних трусиках, с повязанной на голове рубашкой, Генка переплыл речку, низко сгибаясь, перебежал к земляному валу, ограждавшему сад, притаился во рву, густо заросшем лебедой и репейником. Надо было оглядеться, успокоить гулко бьющееся сердце.

Сад одним крылом спускался к берегу. В просвете между деревьями была видна мягко зеленеющая долина извилистой реки, кудрявая прибрежная заросль. В противоположном краю сада караульщик дед Сосонкин поставил шалаш и обитал в нем вместе с вредной собачонкой Пчелкой. Она была самым опасным и настойчивым врагом тех мальчишек, которые соблазнялись зреющими на ветках плодами. Если Пчелка не лежала возле шалаша, то, задорно задрав колечком пушистый хвост, рыскала по саду, и встреча с нею обычно кончалась разодранными штанами, укусами острых зубов. Если же она загоняла своего недруга на дерево, тогда появлялся дед Сосонкин, а он знал всех мальчишек в округе: зимою дед работал истопником в школе-восьмилетке. К прорванным штанам и искусанным ногам прибавлялся позор разоблачения.

Оглядевшись, Генка убедился в отсутствии близкой опасности. Он выполз из рва, приподнялся на корточки, на мгновение замер, затем, согнувшись, быстро перебежал к ближайшим кустам крыжовника и присел. «А ну, по-пластунски!» — приказал себе мальчишка и пополз в траве. Он полз и видел себя отважным разведчиком, который пробирается к вражеским окопам за «языком». С медленной неотвратимостью сближается он с беспечным врагом; на шее у него автомат, в зубах острый нож, он слился с землей и неотделим от нее, как тень.

У толстого комля яблони Генка привстал, передохнул. Игра кончилась, и с жуткой мыслью: «А вдруг Пчелка рыщет где-то поблизости», — он еще раз внимательно огляделся вокруг, готовый очертя голову помчаться назад, к реке. Но все было спокойно: и караульщик, и Пчелка, видимо, отдыхали в шалаше. Вскоре Генка уже сидел на развилине дерева и, стащив с головы рубашку, укладывал в нее, как в мешок, теплые, глянцевитые яблоки. С дерева сад представлялся диковинным зеленым облаком, пронизанным золотистым дымящимся светом. Его населяло множество существ. Бронзовые мушки, взбираясь по невидимой лесенке, толклись над Генкиной головой вихревым роем. По сорванной мальчишкой бархатно-серебристой паутинке быстро пробежал перепуганный паучок, высоко задирая тонкие угловатые ножки. Каштановая, с тупыми рожками на крыльях бабочка кружилась между ветками, присаживалась на секунду, складывая и расправляя крылья, и снова вспархивала. Где-то в листве гудел невидимый шмель. Маленькая серенькая птаха выскочила откуда-то из листвы, черной росинкой глаза посмотрела на мальчишку и стрелой помчалась над яблонями, как если бы торопилась сообщить о злоумышленнике.