Родимый край

Игра эта была нехитрая и до крайности примитивная. У порога стоял парень, вид у него был несколько глуповатый. К нему с поясом подходила девушка. Пояс кожаный, широкий и с медной бляхой. Девушка спрашивала тихо, чтобы никто не услышал: «Кто царица твоего сердца?» Парень смеялся, его смешило само слово «царица». И все же он что-то шептал девушке на ухо. Девушка, размахивая поясом, с серьезным, сосредоточенным лицом, нарочито долго искала «царицу сердца», и все, кто сидел на лавках или стоял, смотрели, затаив дыхание, и ждали. И вот. девушка находила «цари-ЦУ», ударяла ее поясом, и та, краснея и потупя взгляд, покорно шла к тому, кто ждал ее у порога, целовала и становилась на его место. Теперь уже парень брал пояс и так же тихо спрашивал девушку: «Кто царь твоего сердца?» Вся пылая, бедняжка что-то шептала смеющимися губами. Парень важно, с достоинством исполнял поручение, тоже не сразу отыскивал «царя», а отыскав, бил его поясом сильно, по-мужски. Сгибаясь от боли, «царь» не шел, а бежал к дверям, без всякого видимого желания целовал девушку и занимал ее место. И снова повторялось все сначала.

Следует заметить, что Семен частенько оказывался «царем», и пояс с медной бляхой не раз ложился на его спину. — Трудно сказать, что именно манило к Семену трактовских красавиц. Возможно, причиной всеобщего внимания к рабфаковцу было то, что в Трактовой он внешне отличался от своих сверстников и был у всех на виду. А может быть, всему виной тут были черные шнурочки на его губе, ибо, если говорить прямо, без обиняков, то какая девушка не пожелала бы прикоснуться губами к мягким, как шелк, усикам. Всякий раз, когда его спины касался пояс, Семен и краснел, и виновато улыбался, и без причины поглаживал усики. Быть «царем», исполнять обязанности избранника девичьего сердца ему не хотелось, не видел он в этом ничего разумного и вообще нужного. Но что поделаешь, когда девушка назвала твое имя, а медная бляха легла на твою спину! На тебя все смотрят, чего-то ждут, и ты хочешь или не хочешь, а повинуешься и идешь к дверям. К тому же Максим Красноштанов, душа вечеринки закурганного края и школьный товарищ Семена, предупреждал: «Главное, Сеня, не надо тебе выделяться средь иных-прочих и не надо показывать свою культурность и все такое. Там, в Краснодаре, ты студент, а тут, в хате Силантия, ты обыкновенный наш, трактовский парень. Будь, Сеня, как все люди, и ничего не чурайся, и ничему не противься…» И Семен не чурался и не противился. Покорно шел к дверям, стыдливо прятал глаза, целовал чьи-то упругие, сухие губы, близко видел чьи-то глаза — то озорные, смеющиеся, то испуганные, тоскливые… Затем называл свою «царицу», и повторялось всё сызнова — те же сухие, твердые губы, тот же пресный, никому не нужный поцелуй…

Девушка, которую Семен поцеловал, взяла у него пояс и шепотом спросила:

— Сеня, тебе кого?

— Все одно, — чуть слышно проговорил Семен. — Кого-нибудь.

Девушка доверительно улыбнулась, взмахнула поясом и отошла. По ее горячему взгляду, по улыбке Семен понял: девушка, не проронив ни слова, сказала ему, что на нее он может положиться, что она не подведет, ибо хорошо знает, какой именно «царице» подарить пояс… И точно, через минуту «царица» явилась. Перед Семеном ясным солнышком предстала девушка, часто-часто мигая ресницами и сгорая от стыда. Это была Дуся, знавшая наизусть многие, подаренные ей стихи. Девушка смотрела на Семена с мольбой в глазах, и он не мог понять: губы ее дрожали оттого, что она вот-вот рассмеется, или оттого, что она сейчас расплачется. Ей было трудно и стоять и смотреть на Семена, и все же она нашла в себе силы положить руку Семену на плечо и улыбнуться. Лицо у нее смуглое, глазастое, со следами застаревшего, еще с лета, загара. Пухлые щеки, которые>так и хотелось потрогать пальцем, были в зареве румянца. Шнурочки бровей слабо чернели на темной коже, и левая бровь была приметна тем, что на самом изгибе примостилась родинка, похожая на муху. При малейшем движении брови ломались, и были они так старательно выписаны, что нарисовать, скажем, их на бумаге точь-в-точь такими было под силу разве только руке искуснейшего живописца… Она подняла маленькую голову, косынка, вязанная из козьего пуха, поползла на плечи. Девушка испуганно отдернула руку, быстро оправила за ухом смолистые, слабо вьющиеся волосы, откинула на спину туго сплетенную косу. Вся она, прямая, смелая, говорила, что ей ничего не страшно, что если она подошла к нему и если он выбрал именно ее своей «царицей», то она смело поцелует его… А что тут такого? Все целуются…

Девушка взглянула на Семена, и брови ее в удивленном испуге поползли, изогнулись, да так и застыли. «Отпусти меня, Сеня, хоть мы и знакомы с тобой, хоть ты книжку мне дарил, хоть я и кажусь смелой, а мне и страшно и совестно, — говорил ее взгляд. — И целоваться нам не надо, посмотри на меня, а я на тебя, и разойдемся…» Отвела глаза, смотрела себе под ноги, не знала, или стоять, или убегать. Рясная, с оборками юбка чуть прикрывала колени. Кофточка из розового ситчика открывала тонкую шею в монистах. Кофточка была тесна в груди, и Семен заметил: когда девушка положила руку ему на плечо и выпрямилась, от упругой девичьей груди кнопка на кофточке расстегнулась… Девушка вздохнула, как перед прыжком в воду, приподнялась на цыпочках, тонким, гибким станом потянулась к Семену. Стежечки-брови сломались, и она, затаив дыхание, смешно сжатыми губами дотронулась до усиков Семена, и вдруг прыснула, залилась смехом и побежала к подругам…

Вскоре игра «в пояса» всем наскучила. Догадливый гармонист растянул меха, и Дуся с балалайкой подсела к нему. Охали и стонали басы, плакали и смеялись подголоски, жужжали струны. Взвихрилось забористое кубанское «страдание», и тут Дуся отдала подруге балалайку, не стерпела и вышла на средину комнаты. Она сорвала с плеч косынку, прижала ею на спине косы и, пружиня гибкое тело, топнула ногой и крикнула:

— Эй! Гармонист! Поддай огня!

— Дуся! Милая, пострадай!

— Не мешайте ей!

— Куда прешь, парень? Ну, куда лезешь?. — Посторонитесь, хлопцы!

Дуся взмахнула косынкой, откинула голову и, смеясь и блестя белыми, густо посаженными зубами, тихо-тихо пошла по кругу. Она как бы примерялась к полу, пробовала его крепость, приглядывалась, а есть ли тут где разгуляться. И когда убедилась, что круг широк, а пол крепок, закружилась вихрем, часто и дробно выстукивая каблуками. Легко, птицей кружилась по комнате, черные косы, как плети, резали воздух, колоколом взбухала оборчатая юбка. И вот она, чуть наклонив голову и помахивая косынкой, плавно, на цыпочках, прошла мимо Семена, а затем под восторженные крики спряталась за спины подруг.

Гармонист заиграл польку-бабочку. Комнату запрудили пары, закачались косынки и чубатые головы. К Семену подошел Максим. Посмотрел на часы на запястье его жилистой, волосатой руки и сказал, что уже поздно. Потом заговорщицки подмигнул другу и увел его в сенцы. Там они закурили, и Максим, обнимая Семена, приглушенно сказал:

— Ну как, Сеня, настроение?

— В общем, хорошее.

— Слушай, пойдем на ночеванье? — Идите без меня..

— И что ты за тряпка, Семен? — обиделся Максим. — Не будь таким пугливым. Сходи хоть разок. Просто так, из любопытства. Узнаешь, что оно такое, наше станичное ночеванье… Нас будет немного. Пойдем тремя парами.

— Нет, Максим, я не пойду. Можешь ты понять, что мне это противно?..

— Тю, дурной! Всем не противно, а ему противно. Не строй, Семен, из себя городского… Все знают, что ты наш, трактовский. И тебе хорошо известно, что ночеванье — это же обычай… Что тут такого?

— А если обычай плохой?

— Ну, какой есть, зато свой, не краденый, — ответил Максим. — Я тоже считаю, что обычай пустяковый, и думаю, что со временем он отомрет и забудется. Но пока существует, пойдем, Сеня, не гордись. А то, честное слово, на тебя наши девчата обидятся… Мы уже и хату договорили — у Фроси Садченковой. Я пойду с Катей Яншуковой, Николай — с Полей Астафьевой… Ну как? Согласен?