Философский камень. Книга 2

— Я? Нет… Верю я…

Ефрем тяжело перевел дыхание. Нижняя губа у него отвисла, нервно вздрагивали веки. Он никак не решался вслух высказать свою мысль, ту мысль, которая последние дни неотступно давила его.

— Федор, давай отойдем в сторону.

Они вышли за кирпичную ограду военного городка.

День был праздничный. По ближним сопкам бродили солдаты. Некоторые, сбросив обмундирование, лежали на пригорках, подставляли солнцу сухощавые обнаженные спины. Другие начищали песком медные пуговицы. Пели песни. Доносилась грубая брань.

На прогалине, окруженной кустами орешника, шестеро солдат играли в карты. Они сидели голые до пояса. На разостланных гимнастерках были набросаны мелкие деньги, пачки сигарет.

— А, Ефрем, Федор! — закричали игроки. — Чего же мимо?

— Давай подойдем, посмотрим. — Федор толкнул Ефрема в бок. — Успеем наговориться.

Они приблизились, остановились, молча заглядывая в карты сверху. Игра шла ва-банк,

— Четыре сбоку, ваших нет, — бормотал солдат, объявивший смелую ставку. Согнув корытцем две карты, он дул на них, тер осторожно большими пальцами и медленно раздвигал, словно бы опасаясь, что карты вдруг вероломно изменят обозначенные на них очки. — Все! Берите себе, уважаемый.

— Тринадцать, семнадцать, — выкладывая рядком свои карты, считал банкомет. И подозрительно поглядывал на противника. Воскликнул радостно: — Король!.. — Досадливо крякнув, поправился: — Ах, сволочь — валет! Девятнадцать. Ну, все равно, кончено. Открывай.

— А ты закрывайся. Двадцать! — заорал счастливец, подгребая всю дребедень, что была в банке.

Солдаты дружно захохотали.

— Федор! — позвал выигравший, теперь уже сам становясь банкометом. — Иди, садись. Поставь разок.

— Не хочу. Денег мало.

— Денег мало? А на что тебе много? Вот когда пожрать дают мало…

— Чшш! Ты, зараза! — зашипели вокруг. — Заткни хайло! Как Ефрем Косоуров, хочешь на губе посидеть?

Федор сделал движение отойти, но Ефрем остановил его, удержал за руку.

— Погоди! Загадал я, хочу проверить: выйдет или нет мне удача?

Новый банкомет сунул Ефрему карту и выжидающе взглянул на него… Ефрем обрадованно улыбнулся. Трефовый туз был похож на маленькую птичку и даже, казалось, шевелил круглыми крылышками, готовясь взлететь в свободную даль.

— Ну, что же ты? — разочарованно спросил банкомет, поглядывая на мелкую монету, брошенную на кон.

— Ничего, ничего, давай, — взволнованно зашептал Ефрем. — Загадал я просто на счастье.

К трефовому тузу пришла пиковая десятка. У банкомета перебор: двадцать три.

Вагранов тянул его, торопил. Снисходительно поглядывал на сияющее лицо Ефрема.

— Ишь, расплылся, как блин! Ну, чего ты меня, манил в сопки? Об чем у нас разговор?

Они пересекли, прогалину, углубились в кустарник и, найдя удобный, прикрытый орешником склон, где никто им не помешал бы, уселись рядком.

Уже больше недели палила чудовищная жара, трава на солнцепеках выгорела, пожелтела, как осенью. Ефрем раздвигал ее, расчесывал пальцами, выискивая еще сохранившиеся кой-где зеленые листочки.

— Я хочу уйти домой, в Россию, — чуть слышно выговорил он.

Федор долго молча смотрел на него. И словно бы все примерялся, как отозваться на это.

— Домой? В Россию? — сказал наконец. Сощурив глаза, Опросил с издевкой: — А кому ты в России нужен? И откуда там дом у тебя?

— Надоела мне эта дикая, волчья жизнь. Не могу больше я на чужбине.

— Ну, нет, Ефрем, из Маньчжурии теперь тебе все одно никуда не уйти. Разве только на небо, в рай. По твоим ангельским заслугам. А на земле тебе так и так жить волчьей жизнью. Знаешь поговорку: погнался волк за козой, так и будет ему коза — либо вышибут глаза!

— Федор, я…

— Не перебивай. Видал ты, как волков в садок наши сибирские охотники ловят? Обнесут круг частоколом, свинью в него, чтобы визжала, посадят, а потом еще второй пояс из частокола и вход: только-только зверю в него пройти, меж частоколами, по узкому коридору — лишь в одну сторону. А дверка внутрь открытая. Заберется волк между изгородей и начнёт искать по^; кругу щель в садке к наживе: Да нет ее, щели-то. Носом ткнется в дверцу — легко пошла! — и готово: сам себя закрыл, захлопнул. И будет по кругу ходить, покуда не настанет время шкурой своей рассчитаться. А волчья спина не змеиная, не изогнуться ему, чтобы, покамест дверка еще открытая, выбраться обратно. Бывает и так, что враз зайдут двое. Вот тогда, случается, выпадет одному самое страшное, если Долго охотника нет и пуля им обоим зараз жизню не оборвет. Голод не тетка! Долго будут вслед дружка за дружкой ходить, а все-таки тот, что посильней окажется, сожрет слабого.

— Жить я хочу, Федор. Хоть как, а на родной земле. Здесь я за решеткой.

— Жить! Решетки в каждой тюрьме одинаковы. В России тебя ждет долгая тюрьма. А может, и расстрел. Спросят: с Колчаком, с Каппелем воевал против большевиков? Ну и никуда не денешься.

— Знаю. — Ефрем с усилием провел ладонью по лицу. Посидел с закрытыми глазами. — И все-таки я уйду, а там будь что будет.

— Значит, думаешь, дверка в садке пока еще полностью не захлопнулась? Изогнуться да вылезти хочешь?

— В русских, в своих я больше стрелять не могу. Кого из них теперь ни убью, буду казнить себя: убил своего сына. — Ефрем задохнулся в глухом вскрике: — Федор, ты можешь это понять?

— Только попомни: волчья спина не змеиная, не гнется она — ломается.

Федор не слушал Ефрема. Взмахивал и резко ударял по воздуху кулаком, словно бы в стену вколачивал гвозди. Ефрем взглянул на него испуганно.

— Ты говоришь с угрозой, Федор. Почему?

Федор Вагранов вскочил. Отошел в сторону, стал спиной к Ефрему, руки сложил на груди. Подкованным каблуком с хрустом вдавил в землю угловатый камешек. Потом, повернувшись, сделал один, другой круг, приближаясь к Ефрему.

— Тебе померещилось, — сказал уже не так жестко.

— Ты донесешь на меня? Получишь награду, — Ефрем беспомощно теребил пальцами пожухлую траву.

— Друга я не продам. — Федор покачал головой, сильно нажимая на слово «друга».

— Есть лучший путь получить награду. Я задержу или убью врага на границе.

— Русские границу не переходят.

— Флаг, под которым служит солдат, для него святыня. Переходят границу изменники флагу Маньчжоу-Го.

— Не понимаю тебя, Федор.

— Друга я не продам. Чего тебе еще надо?

— Ефрем смотрел на него умоляюще, силясь разгадать в словах Федора что-то все же ему непонятное. Припомнился предпоследний день, когда его повели к полковнику Ямагути.

Вечерело. В углах кабинета было полутемно. На столе горела. маленькая электрическая лампа под глубоким колпачком, зеленого абажура. Ямагути тронул подвижной абажур кончиками пальцев — луч света упал в лицо Ефрему. Он зажмурился.

«Подойдите бриже, сордат, — сказал Ямагути. И вежливо улыбнулся. — Я имею сообщить: вам предстоит военно-поревой суд. Пожаруйста! Вы говорири недозворенные срова. Оцень хоросо. Сейцас говорить вам не надо — я сам говорю. Но я не хоцу отбирать у вас жизнь. Вы будете сообщать, о цем говотрят другие сордаты. — Он еще точнее направил луч света в глаза. Ефрему. — Пожаруйста! Когда будет надо, я вызову снова.

Тогда Ямагути не дал ему даже рта раскрыть, просто продиктовал свою волю. „Вызову снова“ — как непререкаемый приказ. И не назвал сроков. Может быть, через месяц, а может быть, и завтра? Что тогда отвечать полковнику?

Томясь еще сутки на гауптвахте после этого разговора, Ефрем ломал голову: о каких „недозволенных словах“ упоминал Ямагути? То, что просился на юг и у него вырвалось „здесь я не могу“? То, что расспрашивал о фамилии убитого пограничника и повторял, что в России остался сын? Это опасные слова, опасные мысли. Но неужели сразу военно-полевой^: суд за такие слова? Или Ямагути просто пугал?

А если…

Теперь иная мысль вдруг одолела Ефрема. А если полковнику Ямагути донес Федор Вагранов? Ведь с Федором наедине не разговорились, и вправду очень опасные слова. Почему сегодня Федор какой-то все время меняющийся? Зачем он рассказывал о, волках в садке? Трудно бывает понять, когда он зло грозится и когда по-дружески сочувствует.