Возмездие

— Какой был адрес? — спросил Павловский.

— Якиманка, четырнадцать.

Павловский отметил что-то в своей записной книжке.

— Проверю. Если там дезертир — расстреляю…

Зекунов укоризненно посмотрел на Павловского и глазами показал на занавеску, за которой вопил ребенок.

— С такой трубой тут ничего не услышишь, — улыбнулся Павловский. — А впрочем, это неплохая звукомаскировка… — Ему, как это ни странно, нравилось, что он застает савинковского человека не затравленного погоней и сыском, а прочно и спокойно живущего в семье.

— Ну, а как дела у Шешени? — спросил он.

— Леонид Данилович для меня начальник, и в его дела я не посвящен. Но скажу: такую работу, как у него, я бы себе не желал.

— Что же это за такая особая работа?

— А такая… Весь день он по своей советской службе крутится среди красных, а потом каждый вечер головой рискует по нашим с вами делам. Думаете, легко?

— То, что я думаю, останется при мне, — заметил Павловский. Крик ребенка и заунывное пение матери начали его злить. — И не понять, кстати: то вы в его дела не посвящены, а то знаете, куда он ходит каждый вечер. А? — сощурился Павловский.

Зекунов понимал, что ведет разговор не лучшим образом, разозлился на себя и повысил голос:

— Кто вам дал право так со мной разговаривать? Шлете нас сюда, идиотов, без всякого обеспечения дела: выберешься — хорошо, влипнешь — туда тебе и дорога. Простите, не знаю вашей фамилии…

— Я полковник Павловский, — торжественно прерывает его Павловский и с удовольствием видит, как вздрогнуло лицо Зекунова: «Знает, гад, что со мной шутки плохи!»

— Я рад познакомиться с вами, господин полковник, — встает Зекунов, вытягивает руки по швам и пристукивает каблуками штатских ботинок.

— Не надо, я этого не люблю, — благосклонно говорит Павловский, делая приветственный жест рукой.

— Хочу напомнить вам, что я тоже русский офицер… — с достоинством сказал Зекунов.

— Знаю, — кивнул Павловский, он в это время думает, что Зекунов совсем не так прост, как о нем говорили.

— Ну хорошо, а что же вы делаете после появления Шешени? — спросил он.

— Разведка Казанской железной дороги. Разведка объектов для диверсий. И я — связной в нашей пятерке.

— А конкретно, конкретно — что вами уже сделано? Вами лично?

— Я делаю то, что сказал, а что сделано по результатам моей разведки, мне неведомо. У нас так заведено, что даже в своей пятерке не все про всех знаешь. Еще я выполнял особое задание Шешени — ходил с его пакетами через границу.

Это Павловский знает. Он долго молчит и потом мирно спрашивает:

— Ну, а как у Шешени семейная жизнь?

— По-моему, неплохо. Насколько мне видно, конечно. На ценности жены они музейно обставили квартирку. «Поживу, — говорит он, — как человек, пока ЧК не возьмет». И он прав — вы-то там, за границей, как люди живете — в ванных купаетесь. А мы… — Зекунов замолчал, давая Павловскому возможность послушать крик ребенка.

— Когда Шешеня работает?

— Я же сказал — каждый день.

— Служба у него когда? Утром? Вечером?

— А? Уходит на дежурство с вечера. И через день. Постоянного, как у всех, выходного дня не имеет. Сейчас, поди, дома…

— Далеко он живет от вас?

— Плотной ходьбы минут двадцать.

— Идемте к нему, — приказывает Павловский.

— Нет, мы не имеем права без предварительного условия ходить друг к другу. Тем более вести с собой кого-то.

— Да вы что? — взъярился Павловский. — Забыли, кто я? Идемте без разговоров! — Он встал.

— Ответственность на вас, — негромко говорит Зекунов и, направляясь к дверям, останавливается перед занавеской, за которой все еще плачет ребенок. — Маша, я к Леониду Даниловичу, скоро вернусь…

Шешеня встретил Павловского с радостью, но был полон достоинства.

— Вечное противоречие между излишней самостоятельностью и излишней дисциплинированностью, — смеялся он над сверхосторожностью Зекунова. — Что из этого лучше, я не знаю, но, пожалуй, склоняюсь ко второму. Боже мой, что это мы говорим о чепухе? — спохватился он. — Как вы все там? Как Борис Викторович?

— Мы-то в порядке, — с явным подтекстом отвечает Павловский, и Шешеня сразу же дает понять, что подтекст им услышан и понят.

— Ну, а мы тут, конечно, в полном беспорядке, — в тон Павловскому говорит он. — И нам надо мылить шею, снимать с постов и прочая. Да, Сергей Эдуардович?

— Что это вы все лезете на стенку?

— С удовольствием поясню, — спокойно отвечает Шешеня и вдруг как бы только сейчас обнаруживает сидящего у окна Зекунова, при котором он, дескать, не может все сказать. — Я думаю, мы Зекунова отпустим домой?

— Нет, — быстро и категорически отвечает Павловский и, видя недоумение Шешени, подходит к нему вплотную и тихо говорит: — Мой человек дежурит на улице — появление Зекунова без меня он может… неправильно понять…

— Я вижу, проверка идет аж в два этажа, — качает головой Зекунов и садится к столу. — Ну давайте, давайте проверяйте…

В комнате долго висит тягостная пауза. Ее разряжает появившаяся из спальни Саша Зайченок.

— Здравствуйте, кого не видала, — кокетливо говорит она и, оглядев всех, спрашивает: — Что это с вами? Аль умер кто?

Саша уже посвящена в игру, а Павловского она видела еще в Польше и сейчас встревожена за мужа. Но держится молодцом — помнит уговор: если Павловский нагрянет внезапно, она должна найти повод дать условный сигнал в ГПУ.

— Сашок, ты нам не мешай. Ладно? — добродушно говорит ей Шешеня и поясняет Павловскому: — Это моя жена.

— Догадываюсь, — улыбается тот, но, когда Саша выходит из комнаты, он строго говорит Шешене: — Из дома пусть не выходит… по той же причине…

— Ну и ну… — удивляется и даже возмущается Шешеня, но идет в другую комнату и шепчет Саше: — Никуда не ходи… Без тебя управимся…

Вернувшись, он послушно садится за стол и выжидательно смотрит на гостя. Но тот молчит. И тогда Шешеня говорит взволнованно и очень искренне:

— Знаете, Сергей Эдуардович, в чем трагедия нашего движения? В том, что вы все там потеряли в него веру, а заодно потеряли веру и в своих людей. Вы вот приехали небось с полной уверенностью послужить нашему движению, разоблачить предателей и бездельников, а на самом деле вы не успели появиться — и уже подрываете наше движение потому, что вызываете у нас, рядовых его солдат, ответное неверие в справедливость и разум нашего высшего руководства. Ну вот, а теперь давайте ревизуйте.