Крутая волна

Предложение Федорова устраивать открытые вечера с танцами во флотском клубе не встретило поддержки у клубного начальства, опасавшегося проникновения буржуазных порядков в совучреж- дение. Но «показывать артистов» там согласились, и Василий отправился в Петроград договариваться о гастролях. Ребров направил его в культсектор, и там курящая дама быстро с кем‑то созвонилась и пообещала прислать в Кронштадт даже несколько знаменитостей.

Курящая культсекторовская дама не обманула: через четыре дня в Кронштадт прибыли артисты Мариинского театра и поставили во флотском клубе «Ивана Сусанина». Потом прибыла труппа из Александринки, привезла она «Царя Федора Иоанновича». В зале покрикивали «Долой самодержавие!», кто‑то даже предложил тут же «шлепнуть» Федора, но в целом и этот спектакль приняли хорошо, он показывался на клубной сцене шесть раз.

Между тем ремонт линкора шел полным ходом. До изнеможения трудились краснофлотцы, помогая рабочим Морского завода и портовых мастерских. Стараясь быть больше на людях, Василий переходил от одной бригады к другой, не чураясь самой черной работы, за ней лучше узнавались люди, ощущалось их настроение.

Скорей выйти в море — это было общее настроение и нетерпеливое желание всей команды. Ради этого и недосыпали ночами, задыхались в отравленных ядовитой краской отсеках, мерзли в ржавой воде трюмов.

И вот он настал, этот долгожданный день! 1–го августа еще не закончивший ремонт линкор вытянули на Большой рейд и поставили на якорную бочку. А вскоре опробовали машины, и линкор поднял вымпел — вошел в боевой строй.

К линкору потянулись брюхатые баржи с углем, чтобы накормить в походе двадцать пять прожорливых котлов, распахнулись люки угольных шахт, и черные, как чертенята, матросы, на бегу перебрасываясь шутками и прибаутками, денно и нощно подтаскивали мешки и сыпали из них мокро поблескивавший антрацит в жерла шахт. Над трюмами барж и палубой линкора плотной завесой стояло пыльное облако, в котором тенями мелькали черные фигуры людей, поблескивавших непломбированными зубами и круглыми белками глаз. Музыканты выдували из закоптившихся труб бравурные марши и тонкие дымки пыли, — казалось, на палубе расставили сразу несколько самоваров и возле них хлопочут иноплеменные люди черного обличья — музыканты тоже закоптились изрядно.

А надо всем этим витало неповторимое и радостное ощущение значимости и величия творимого дела: флоту быть, он уже есть и пребудет вовеки!

Погрузку закончили на восьмой день к обеду, а до спуска флага успели выскоблить кирпичом и торцами палубу, с мылом и щелоком вымыть надстройки, потом все ринулись в баню. Когда Василий поднялся наверх, уже начало темнеть, лишь желто светилась уютно пахнувшая избой палуба да у обрезов поблескивали светлячки ци гарок, оттуда вместе с запахом табачного дыма доносился влажный дух распаренных березовых веников, чистого белья и мыла.

На рейд мягко опустилась ночь, из‑за купола Морского собора выкатилась луна, но небо все еще оставалось розоватым, лишь на северо — западной кромке его проступила темно — синяя полоса, и на ней особенно отчетливо выделялись крупные колючие звезды. Их отражения в серовато — стальной воде были еще крупнее и колючее, набежавший с моря легкий бриз лениво пошевеливал их, и казалось, кто‑то огромный и невидимый перебирает в широкой ладони залива серебряную мелочь.

Василию вспомнилась вот такая же розовая ночь в Петрограде, когда он провожал Ирину, и его охватило непонятное беспокойство, неясное ощущение не то тревоги, не то грусти. Он настороженно прислушивался к себе, будто ожидая чего- то, что непременно должно вот — вот случиться — таинственное и неповторимое, не изведанное еще, но почему‑то желанное. И он понял причину беспокойства: завтра он увидит Ирину. Теперь уже официально объявили, что через три дня линкор выйдет на большие морские учения. Одной трети командного состава разрешили съездить на сутки в Петроград, а краснофлотцам в три смены побывать на берегу и даже потанцевать. И сейчас, несмотря на позднее время, в густой бархатной темноте Петровского парка серебрянно плакал вальс. А когда оркестр смолк, отголоски вальса долго еще витали в розовой ночи, навевая грусть и воспоминания.

Ирина тоже не спала в эту ночь. Умирал от общего заражения крови тот самый мальчик с отрезанной трамваем ногой, который в ее первое посещение клиники просил сахару. Угасал он тихо, лишь изредка, когда накатывалась боль, он безмолвно превозмогал ее, на лбу у него выступили холодные капли пота. Наверное, лучше было бы сделать ему обезболивающий укол, но тогда он умрет во сне, а Ирина так хотела, чтобы он пожил хотя бы на час больше. Ведь он так мало прожил и в короткой своей жизни, наверное, не видел ничего хорошего. Его почти прозрачная ручонка тихо лежала в ладонях Ирины, она иногда ощущала слабое пожатие тонких пальчиков, один раз мальчик не то в бреду, не то сознательно прошептал; «Мама», и все в Ирине вдруг перевернулось, обомлело, по телу пробежали холодные мурашки, и ей показалось даже, что умирает она сама. И она готова была умереть, лишь бы выжил этот веселый мальчуган, шустрый и добрый. Наверное, он принес бы много радости другим.

Он умер так тихо, что Ирина даже не заметила когда, лишь почувствовала, как холодеют его пальчики. Она прильнула щекой к его полураскрытым губам и тут же отшатнулась, ощутив не теплую струйку дыхания, а могильный холод посиневших губ. Отшатнувшись, она не вскочила и не убежала, досталась сидеть, глядя на его умиротвореннное вечным покоем личико, вспоминая его живым. Потом припомнила болевшего Тимку, и Авдотьиного сынишку, и еще многих детей, которых она знала, и в ней с каждой минутой назревала огромная, все заполняющая любовь к ним.

Утром ее увели из палаты, дали капель, и Наташа в карете «скорой помощи» увезла ее домой. Вид Ирины страшно перепугал Татьяну Ивановну, она, как всегда бестолково, засуетилась, но ее тут же отстранила Евлампия:

— Ты сонный‑то порошок прими и ложись. Пе- ретомилась, дак сои‑то все и снимет.

Ирина послушалась, выпила сразу два порошка и ушла к себе. Наташа, присев на край кровати, что‑то рассказывала. Ирина не слушала ее, все еще думая об умершем мальчике. Однако порошки подействовали, и она вскоре уснула.

Разбудила ее Евлампия:

— Подымайся, милая, а то вон уже солнце закатывается, а на закате спать нехорошо.

— Сколько же я проспала? — спросила Ирина, поднимаясь.

— Дак утром легла, часов десять и набежало с той поры, поди. Очухалась? А у нас гость.

— Кто?

— Да моряк какой‑то незнакомый. С виду такой антелигентный и деликатный.

«Кто бы это? — думала Ирина, неторопливо одеваясь. — Гордей? Но Евлампия его знает…»

Увидев в гостиной Василия Федорова, она растерялась. После той ночи она много думала о нем и корила себя за то, что первой призналась ему. Признание было искренним, но вырвалось как- то непроизвольно. Ей казалось, что Василий теперь будет презирать ее, что сам он был не откровенным тогда и больше не будет искать с ней встречи. Но все‑таки, надеясь на встречу, она решила вести себя сдержанно, даже холодно и сейчас спросила с деланным равнодушием:

— Вы давно тут?

— Да уж порядочно.

— Ириша! — с упреком сказала Татьяна Ивановна, из чего Ирина заключила, что матери Василий понравился.

После неловкой паузы Василий сообщил!

— А ведь я за вами. В училище сегодня вы пуск первых краскомов, так вот хочу пригласить вас.

— Выпуск кого? — опять равнодушно спросила Ирина.

— Краскомов, то есть красных командиров.

— Любопытно, однако я сегодня не смогу. У нас в клинике сегодня мальчик умер.

— Ну тогда… — Василий смущенно теребил стрелки брюк. — Тогда конечно… Простите, я не знал.

Тут опять вмешалась Евлампия:

— А ты пойди, развей горюшко‑то. Жалко, конешно, малое дитё. Господи, упаси его душу невинную! Да ведь сколько их мрет? Всех‑то не на- жалеешься, а жить надо. У тебя еще и свои детки будут, с ими горести хватит. Иди, иди одевайся! — Она буквально вытолкнула Ирину из гостиной.