Кавалер Золотой Звезды

— Ну, ты ж ему подсобил? Пояснил, что и как?

— Пришлось уважить. — Стефан Петрович тяжело вздохнул. — Подсобил. Куда ж его денешь! Было время — враждовали, а теперь между нами мир. Да и то сказать: об одном деле печалимся. Показал я ему и как подкормку делать, и вообще как за посевами смотреть. Поговорили мирно, по-хорошему. Стал он меня благодарить, а в глаза смотреть не может, А я ему и говорю: «Эх, Алексей, Алексей, опоздал ты меня благодарить. Надо было тебе не гордиться, да и наведываться ко мне почаще, — оно, гляди, и не пришлось бы тебе расставаться с тачанкой…» Ничего не отвечает, а по лицу его вижу — не раскаивается.

Немного помолчали. Стефан Петрович перестал думать об Артамашове и уже стал засыпать.

— Стефан, вот ты считаешь себя чересчур умным, — заговорила Савишна. — Всех председателей ты поучаешь… А разве ты сам правильно начальствуешь? Отчего ты лезешь во все дырки?

— Это в какие ж дырки я лезу?

— А в такие. Ты и за сеялкой ходишь, и плуги налаживаешь, и с этой подкормкой вторую неделю возишься, а то раз я видела тебя, как ты на конюшне скребницей коней чистил. Разве это председательское дело? Ты Артамашова завсегда ругал… А Артамашов был человек видный, на нем одежа чистая — вид совсем другой. А ты в чем ходишь? Да тебя от конюха нельзя отличить. Сегодня пришел — весь загваздался, как самый паршивый свинопас… И почему? Суешься во всякое дело, а оттого и дома не живешь.

— Про Артамашова ты не вспоминай, — отвечал Стефан Петрович. — Он форсил здорово, да только уже дофорсился… А что ж касается того, что я во все вникаю, то это правильно… Берусь, ежели надо, и коней чистить, и за плугом ходить, а за сеялку стану, то наверняка скажу тебе, что лучше меня никто не посеет… Ничем не брезгую, ежели вижу, что делается не по мне. А как же нужно руководить иначе? Кто такой, по-твоему, председатель колхоза? Белоручка, что ли? По-моему, он есть первейший хлебороб и знающий дело хозяин… поэтому он все должен уметь. И какой же из меня будет хлебороб и хозяин, ежели я стану только другими командовать, наряжаться, на тачанке раскатываться… С этим всякий справится, а вот правильно вспахать, посеять да показать, как все это делается на практике, да поучить, а потом еще раз показать — все это труднее… Тут уж некогда за костюмчиком смотреть… Эх, жена, жена, ничего ты не смыслишь в моей профессии. Ежели говорить всерьез, то я и половину того не делаю, что надлежит мне делать как руководителю… Вот и с посевами запоздали. А почему? Я виноват. Не поспеваю поворачиваться. Постарел. Мне бы годов тридцать сбросить, вот тогда бы ты могла сказать…

Что же именно могла сказать Савишна, Стефан Петрович так и не пояснил, ибо вспомнил свою молодость и загрустил. Они некоторое время лежали молча, предаваясь воспоминаниям. Потом Савишна тяжело вздохнула, зевнула и перекрестила рот, а Стефан Петрович, желая переменить тему разговора, поведал жене о предстоящем совещании и о том, что Сергей просил его выступить с докладом.

— Да ты у меня говорун, — сказала Савишна, — тебя только затронь. Поговорить ты умеешь.

— Высказаться-то я смогу, — согласился Стефан Петрович, — а только меня беспокоит один человек…

— Кто ж он такой?

— Какой-то Меркушев. Сергей обещал привезти его из Марьяновского района. По рассказам — бедовый и грамотный человек.

— А чего ж ты его боишься?

— Особенно бояться, конечно, нечего, а все ж таки опасения у меня кое-какие имеются… Может он выйти на сцену и сказать: так, мол, и так, беру по зерновым больше, чем Рагулин. Вот оно какое опасение! Тогда и мне придется прибавлять, а тянуться вверх уже некуда. Я и так замахнулся на такую цифру, что боюсь, как бы мне на старости лет в дураках не остаться.

— А много ли пудов ты порешил взять? — спросила Савишна.

— На нынешний год двести сорок.

— Ой, Стефан, Стефан, дурная у тебя голова! — Савишна даже приподнялась на локте и посмотрела на мужа. — Кто ж еще посягнет выше этого? Да оно и ты перед людьми только хвастаешься — я не я, все могу.

— И смогу! Двести сорок будет, а вот более ни на один пуд не смогу прибавить. — Стефан Петрович задумался и увидел перед собой Ефима Меркушева, высокого и стройного парня, — почему-то именно таким он ему казался. — И ежели Меркушев скажет: «Обещаю двести пятьдесят пудов», что я ему тогда скажу?

— Ничего и не говори, — посоветовала Савишна. — Промолчи — да и все.

— Не-е-е-т, Савишна, тут в молчанку не отыграешься. Не та песня. Ежели он станет меня вызывать, так я, по-твоему, должен отмалчиваться?

Ранним утром, на минуту заглянув в правление, Стефан Петрович снова отправился в поле. Ввиду нехватки тягла он передал своих выездных лошадей вместе с кучером в полеводческую бригаду на все время сева, поэтому сам разъезжал по полям на старой и удивительно ленивой кобыле. Она была настолько стара и ленива, что ее уже никакими усилиями нельзя было развеселить и заставить пуститься рысью. Ни плетки, ни кнута она уже не боялась и с горы и на гору шла одинаковым, чуточку прихрамывающим шагом. Стефан Петрович давно махнул на нее рукой и не торопил. Ехал он без седла, для удобства свесив ноги на одну сторону, — так обычно ездят мальчуганы-табунщики. Повесив на холку поводья и покачиваясь, он осматривал поля и все время думал о районном совещании и о марьяновском бригадире. Он был почему-то уверен, что Ефим Меркушев непременно вызовет его, а может быть, и других председателей, на соревнование по урожаю и при этом скажет: «Ваш лучший председатель обещает взять двести сорок пудов, а я даю слово на двести пятьдесят пудов с гектара».

«Иначе зачем же Сергей решил привезти этого Меркушева к нам на совещание, — рассуждал Стефан Петрович. — Да оно, пожалуй, и я смогу прибавить пудов на десять, виды на озимые не плохие…»

Стефан Петрович залюбовался густой, с темным отливом озимью. Пшеница дружно кустилась, и Стефан Петрович радовался в душе. Надо заметить, что кобыле зеленя тоже понравились, — она уже хотела их отведать, потянула поводья и наклонила голову, но получила пинка в бок и плетку по гриве.

— Куда тянешься, бешеная! — крикнул Рагулин, заворачивая кобылу на дорогу.

Стефан Петрович торопил и бригадиров и сеяльщиков. Последние три дня сеяльщики не покидали поля ни днем ни ночью, сильно приморили лошадей и быков; и к отъезду на совещание Рагулина и бригадиров посев колосовых был завершен. Довольный таким успехом, Стефан Петрович, одетый в праздничный костюм, с побритыми щеками и подрезанной бородкой, сидел на линейке и держал на коленях папку. Кони шли усталым шагом, и кучер Афанасий их не торопил. Мимо, обгоняя Рагулина, промчались на тачанках беломечетенские председатели.

— Отстаешь, Стефан Петрович! — крикнули беломечетенцы.

Стефан Петрович промолчал.

— Беда, — грустно проговорил Афанасий. — Разве ж можно выездных лошадей запрягать в сеялку? Их там так выгоняли, что они теперь еле-еле ногами переступают… Поглядите, как беломечетенцы помчались — только пыль стоит! А мы будем плестись…

— Председателю выговор делаешь? — Стефан Петрович улыбнулся. — Я и без тебя знаю, что нельзя. А ежели надо? Что ты на это скажешь?

Афанасий сердито молчал.

— Говоришь, выездную пару на севе уморили? — продолжал Стефан Петрович. — И через это мы с тобой не можем так лететь, как полетели беломечетенцы?

— Стыдно ж так ехать.

— Какой же тут стыд? Едем медленно, но зато мы первыми в районе завершили сев зерновых. Вот оно какой расчет! Я еду шагом, но без хвостов, а у тех председателей, что ездят галопом, гляди, и половины колосовых не засеяно… Так что ты, Афанасий, мне не выговаривай…

В Рощенской к приезду Рагулина вся площадь, как будто здесь разместилась ярмарка, была запружена: тут и тачанки всех фасонов и моделей, и линейки на высоких и на низких колесах, и двухколесные шарабаны на рессорах и без рессор. Кучера, дождавшись такого удобного съезда, собрались в круг и раскуривали первые папиросы. Посредине этого людного собрания торчала белая, из козьей смушки, капелюха Дорофея. Афанасий распряг своих лошадей и, вынув кисет, не спеша направился в круг.