Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.

В великом смятении уехал он с «Чигирей». На прощанье долго тряс всем руки — Ангелову, Степану Алексеевичу, механику» главному инженеру — и бессвязно восклицал.

— Ну, молодцы! Ну, спасибо!.. Значит, договорились — так держать!..

И, приехав в трест, прямо прошел к Петру Фомичу.

— А что, Посвитный все фокусничает? — спросил он и, не дожидаясь ответа, ваялся за телефонную трубку.

10

Но на следующее утро он уже пожалел о том, что обидел старика. Весь день это его мучило. «А в конце концов не ради себя же хлопочет Посвитный. Старается по-своему, за дело болеет душой... А я его... Ах, нехорошо!»

В полдень он заехал к нему на шахту.

— А я к вам обедать, Иван Гаврилович! — сказал он как мог добрей и веселей. — Накормите?

— За честь почту! — удивился и обрадовался Посвитный и тотчас же забегал, засуетился, стал куда-то звонить по телефону, хлопотать.

В одном, во всяком случае, он не обманул управляющего: никакого хозяйства он не имел, ни коровы, ни козы, ни курицы, ни просто приличной мебели в доме. Его казенная квартира так и осталась казенной. Чувствовалось, что человек тут жить не хочет, задерживаться здесь не собирается. Не было ни гардин на окнах, ни ковров на полу, ни кружевных дорожек на буфете, ни картин на стене, ни фотографий, ни горшка с геранью на подоконнике, ни безделушек — ничего, что обычно придает дому вид человеческого жилья, а не случайного привала. Только тяжелые сундуки да чемоданы — очень много чемоданов! — громоздились вдоль голых стен. Хозяева давно уж собрались в дорогу, — кареты не было!

И жена у Посвитного была какая-то... неуютная, костлявая. Захлопотавшись с обедом, она так и не успела причесаться. Ее седые космы и клыки во рту сперва даже испугали Виктора, потом он привык.

И, вероятно, и она когда-то была хороша собой, и любила наряжаться, и мечтала о детях, о доме, о тихом человеческом счастье... Но дети не появлялись (раньше благоразумно откладывали: «Вот окончательно устроимся, тогда и дети!» — теперь было поздно), и дома не было, и отрезы, грудой скопившиеся в сундуках, так и не превратились в наряды, и вся жизнь прошла — прошла в ожидании жизни.

Это ожидание продолжалось и сейчас, оно давно уже стало самою жизнью для этой неуютной четы.

Но Виктору в том виноватом настроении, в каком он сюда приехал, это неустройство даже понравилось, оно показалось ему свидетельством бескорыстия Посвитного. «Значит, не жулик, не хапуга, не себялюб; вся жизнь у него — в шахте...»

К удивлению Виктора, обед, однако, оказался и вкусным и обильным; видно, в этом чета не отказывала себе. Впрочем, все дорожные люди любят хорошо поесть.

За обедом Виктор не хотел подымать разговора о вчерашнем. Он решил только извиниться перед Посвитным за то, что давеча нашумел, но хозяин перебил его на первом же слове:

— И, Виктор Федорович, голубчик! — вскричал он. — Да вы меня именно этим извинением и обижаете-то!.. Да ругайте, ругайте, прошу вас, ругайте меня, старого дурака, сделайте милость!.. Разве ж обижусь на вас? Разве я не понимаю? Да я всей душой изболелся за вас... Все голову ломаю, как бы вам подсобить... А там — хоть ругайте, хоть сымайте, хоть в тюрьму сажайте, — я ничем не дорожусь! — И он показал на голые стены.

Виктор был растроган.

— Спасибо! — сказал он с чувством и чокнулся с хозяином и хозяйкой. — От всей души спасибо! Не привык я плакаться, а трудно, трудно мне! Вам прямо скажу — трудно!

— Да разве ж я не чувствую? — подхватил Посвитный. — Знаете, кого вы мне напоминаете, Виктор Федорович, — только не поймите превратно, — орла-подранка, с перебитым крылом...

— Обстоятельства такие, Иван Гаврилович!

— Отлично я соображаю ваши обстоятельства. Оттого и болею за вас. Иная птица клетке даже рада, канарейка, например, — а другая в неволе и не поет. Так-то, дорогой вы мой!

Оттого ли, что Посвитный был у себя дома, хозяин, и кормил гостя — начальника — обедом, по другой ли причине, но в этот раз он не был похож на обычного Посвитного в конторе, казался совсем другим человеком. Он держался с грустным достоинством, не хихикал, не ерзал, не лебезил, был серьезен и даже сердечен и хотя, как всегда, говорил много, но тоже как-то по-другому — не велеречиво, а искренно, с «душой».

— Я ведь вас с первого же взгляда ощутил, — признался он Абросимову. — С первого, так сказать, полета. Хоть крыло-то и подранено, а орел всегда остается орлом. Я так и Клавдии Пантелеевне свое впечатление объявил. Так, Клава? — обратился он к жене.

Хозяйка улыбнулась Виктору былой улыбкой.

— Возьмите еще кусочек курочки, Виктор Федорович, умоляю вас!

— И полюбил я вас тоже с первого взгляда! — продолжал Посвитный. — Не как начальника. Хоть мы и обязаны всех начальников непременно обожать, — усмехнулся он с горечью старого и несчастливого служаки, — я в вас свою дерзкую молодость вспомнил. Свою былую отвагу. Да! — вздохнул он. — Не удалась мне жизнь, не удалась! Теперь в этом пора уже признаться. Маленького счастья я и сам не пожелал, а большое — не выпало. Замыслы были грандиозные, наполеоновские, а обстоятельства жизни — мизерабельные. Все заморозки, да суховеи, да непреклонные ветра... Вот и засох. Э! Да не обо мне речь! — вдруг перебил он себя с досадой. — О вас речь, дорогой вы мой! Вы еще только начинаете свой полет. И все у вас есть: молодость, образование, диплом, характер, талант, положение... Сверх меры одарила вас природа! Смотрите же — не продешевите себя! Великий грех на душу возьмете!

Он был похож в эту минуту на проповедника из штунды «ловца человеков»: его лицо воодушевилось, голос стал вдохновенным, в нем появились крикливо страстные, сектантские ноты; словно он не говорил, а «радел». Виктор слушал его тревожно, ковыряя вилкой в салате. Эти речи ему было и приятно и почему-то жутко слушать. Это был уже не застольный разговор. Виктор чувствовал себя у прорицателя на сеансе.

— Не давайте же себя запугать! Остерегайтесь! — гремел меж тем хозяин. — Будут и у вас завистники, недруги, клеветники, даже враги... Воспарите же выше их! Великому все позволено. Наполеон через трупы шагал ради единой цели бессмертной. Петра Первого при жизни проклинали, как антихриста, а по смерти нарекли Великим. Так-то! Не блохам же в самом-то деле критиковать парение орла.

— Но блохи кусаются! — хрипло засмеялась хозяйка. — И больно!

— А блох надо давить, давить! — вскричал Посвитный. — Кто станет жалеть о блохах? Даже из миллиона блох не слепить одного орла.

Было жарко и тревожно за этим столом, в этой комнате без мебели, но с горою чемоданов на полу, в этой компании честолюбцев, сгорающих от неоправдавшихся надежд и несбывшихся мечтаний... Виктор заметил, как странно переменилась хозяйка дома: пятна желтого, больного румянца проступили на ее скулах, скулы заострились, а глаза заблестели лихорадочными огнями. Разумеется, она не похорошела, но что-то сильное, дьявольское, волевое вдруг обнаружилось в ней. Впрочем, она пила водку наравне с мужчинами и тоже захмелела. Костлявая и взъерошенная, с носом, как клюв, с колючими ключицами вместо крыльев, она была очень похожа сейчас на старую птицу — общипанную, но все еще хищную. Ее короткий, хриплый, гортанный смех напоминал птичий клекот. Так выпь хохочет на болотах ночью...

Странно, но ни за обедом, ни после него и Посвитный и Виктор совсем не говорили о шахте, о делах, о «маневре». Они так и расстались, не поговорив на эту щекотливую тему, но у обоих было ощущение, что они условились обо всем.

Этот разговор имел великое значение для Абросимова, — он вернул ему энтузиазм.

Светличный, Горовой, Петр Фомич и особенно давеча Ангелов совсем обескуражили Виктора. Они, сами того не желая, запугали его. Они лишили его самого главного — веры в себя и в свою правоту. Виктор сделался нерешительным, вялым, неуверенным, непохожим на себя. В этом состоянии он уж ничего не мог свершить — ни хорошего, ни худого.