Избранное

— Ваш старик? — гулко спросил он.

Я ответил:

— Мой.

Доктор Парве

Я проглотил граммофонную иголку, и мама послала меня к доктору Парве. Он был занят, и пока я ждал его, мне становилось все страшнее. Я вспомнил, как мы купались в Черняковицах, в речке плавали «волосы», и Пашка сказал, что они живые и могут впиться в тело и дойти до сердца. Я вспотел от ужаса. Прежде я даже любил представлять себе, как я умираю. Гимназический оркестр идет за моим гробом, играя похоронный марш, мортусы с грубыми, притворно грустными лицами медленно шагают по сторонам колесницы. Шурочка Вогау мелькает в толпе, прижимая платочек к покрасневшим глазам. А я лежу в открытом глазетовом гробу и думаю со злорадством: «Ага, дождались! Так вам и надо!»

Но в приемной доктора Парве меня почему-то не утешила эта красивая картина.

Иголка, без сомнения, уже прошла в желудок, и хорошо, если она не сразу пробралась сквозь четыре пирожка с мясом, которые я съел за обедом. Но на это было мало надежды.

Наконец больной ушел. Доктор проводил его и занялся мною. Он был высокий, полный, с крупными следами оспы на розовом лице и светлыми насмешливыми глазами. Нос у него тоже был насмешливый, острый. Еще недавно он служил в Николаевском военном госпитале в Петербурге и был на хорошем счету у начальства. Но однажды в офицерском собрании он поднял тост за ниспровержение самодержавия, и, хотя впоследствии удалось как-то замять эту странную историю, его перевели в провинцию, в Омский пехотный полк. Теперь он был на плохом счету у начальства. Но, по-видимому, это не отражалось на его настроении. Он всегда шутил и, узнав, что я проглотил граммофонную иголку, тоже пошутил, сказав насмешливо:

— Музыкальный мальчик.

Потом он спросил, как это произошло, и я ответил с отчаянием, что играл иголкой, катая ее во рту, и она нечаянно скользнула в горло.

— Тупым концом?

Этого я не знал, но на всякий случай ответил:

— Тупым.

Мне казалось, что если я скажу «тупым», то все-таки больше шансов, что это именно так, даже если она скользнула острым.

Доктор задумался. По-видимому, в его практике это был первый случай. Потом он быстро влил в меня столовую ложку касторки и сказал:

— Подождем.

Я спросил, может ли иголка дойти до сердца, и если да, сразу ли я умру. Он ответил, что сердце, во всяком случае, останется в стороне, потому что игла движется в противоположном направлении.

Несколько лет я не думал о докторе Парве, хотя иногда он бывал у нас и даже любил после обеда поваляться на диване в столовой. Но во время войны, когда мы стали сдавать комнату, доктор вдруг переехал к нам. Он считался политически неблагонадежным, и его даже не отправили на позиции. Он остался, на пополнениях, в то время как Омский полк давно выступил и многие знакомые офицеры были ранены или убиты.

Два раза в неделю у него был прием, и, очевидно, он очень внимательно осматривал больных, потому что некоторые сидели у него очень долго, а некоторые даже оставались ночевать. Это тоже было что-то политически неблагонадежное или, во всяком случае, относившееся к революции. Правда, Пашка думал, что, поскольку она неизбежна, то есть произойдет все равно, нет смысла ей помогать, и, таким образом, доктор напрасно рискует. Но это был парадокс, с которым я не мог согласиться.

Однажды доктор вышел из своей комнаты с таинственным видом.

— Ребята, идите сюда.

Мы пошли и увидели, что в кресле у письменного стола с закрытыми глазами сидит человек. Руки у него были подняты, точно он собрался лететь, лицо спокойное, спящее — и он действительно спал.

— Попробуйте согнуть ему руку, — сказал доктор.

Мы попробовали.

— Смелей!

Подогнув ноги, мы повисли на руках спящего человека, как на штанге. Это было страшно, потому что казалось, что руки могут сломаться. Но они не сломались. Человек ровно дышал, и ему, по-видимому, даже не приходило в голову, что мы проделываем такие штуки.

Я скоро забыл об этой истории, но на Пашку она произвела глубокое впечатление. Он нарисовал на потолке черный кружок и смотрел на него подолгу, не отрываясь, — воспитывал силу взгляда. Однажды он даже попробовал ее на Остолопове, который хотел поставить ему по геометрии единицу, но под воздействием этой силы исправил на двойку.

Из Нью-Йоркского института знаний, помещавшегося в Петрограде, на Невском проспекте, 106, он выписал книгу «Внушение как путь к успеху». Это была интересная книга. Но путь к успеху, оказывается, шел не через внушение, а через самовнушение. Нужно было внушить себе, что мы волевые, энергичные люди, и тогда нам не избежать успеха, то есть богатства. Именно так поступили в свое время Рокфеллер, Карнеджи и другие. О гипнозе упоминалось мельком, но зато с намеком на Распутина, который будто бы достиг высшей власти с помощью именно этой духовной материи.

Каждый день после гимназии Пашка пытался усыпить меня, и хотя иногда действительно хотелось спать, сон сразу же проходил, едва он с дьявольским выражением решимости впивался в меня широко открытыми глазами. Он мне надоел в конце концов, и, чтобы отделаться от него, я однажды решил притвориться спящим.

Это было под вечер, в нашей комнате с кривым полом. Пашка сказал, что сейчас он внушит мне нечто, или, иными словами, на расстоянии передаст свою мысль. Мы шли по комнате, он смотрел мне в затылок, и, хотя расстояние было небольшое, мне никак не удавалось угадать эту мысль, — может быть, потому, что приходилось все время удерживаться от смеха. У окна я остановился, зажмурился и хрюкнул. Но, очевидно, Пашка внушал мне что-то другое, потому что я почувствовал, что сейчас он даст мне по шее. Тогда я прижался носом к стеклу, открыл глаза — и отскочил, чуть не сбив с ног гипнотизера. С другой стороны окна, прижавшись к стеклу, на меня смотрела чья-то страшная сплюснутая рожа.

Пашка стал было доказывать, что это и была его мысль: он внушил мне увидеть рожу, — но это было уже чистое вранье, потому что полчаса спустя мы встретили обладателя этой рожи на Гоголевской, в двух шагах от нашего дома. Это был приличный господин с усами, в меховой шапке, который долго топтался на углу, а потом ушел и вернулся в картузе.

Мы сразу побежали к доктору, потому что это был, без сомнения, шпик, то есть полицейский агент. Но доктор засмеялся и сказал, что это не шпик, а нянькин поклонник и что он сменил меховую шапку на картуз, чтобы понравиться няньке. При этом доктор почему-то торопливо перебирал бумаги в ящике письменного стола, а потом снял офицерские брюки и остался в кремовых шерстяных кальсонах. Он переоделся в штатское и, вынув из другого ящика револьвер, небрежно сунул его в карман пиджака.

— Ну, конечно, я его знаю, — улыбаясь, говорил он. — Такой симпатичный господин с усами. О, конечно, это нянькин поклонник, и остается только удивляться ее успеху в столь преклонные годы. Но мне не хочется с ним встречаться, потому что он всегда приглашает меня к себе, а сегодня я очень занят и немного боюсь, что он обидится, если я откажусь. Так что лучше я пройду через сад отца Кюпара, а вы, ребята, останьтесь в моей комнате, пожалуйста, да. Почитайте, да. Пройдитесь туда-назад. Опустите шторы, да. Зажгите настольную лампу. Допустим, что я еще здесь. О, недолго — десять или пятнадцать минут!

Он протянул нам обе руки, мы пожали их: Пашка — левую, я — правую, — и ушел.

Опустив штору, мы зажгли настольную лампу и стали изображать, что стал бы делать доктор, оставшись дома. Пашка подсунул под курточку подушку и ходил на цыпочках, чтобы казаться выше. Мы дурачились до тех пор, пока из передней не раздался продолжительный, резкий звонок. Это была полиция, двое городовых, один штатский и жандармский офицер, которого мама встретила, надменно закинув голову с бьющейся от волнения жилкой на левом виске. Обыск продолжался долго, до ночи. В доме не спали. Нянька, растрепанная, в грязном халате, сидела на кухне и говорила, что во всем виноват патриарх Никон и что миру скоро конец, потому, что люди забыли старую веру.