Сияние Каракума (сборник)

Утром он сказал Курбану-ага:

— Ночью кто-то приходил к колодцу.

— Да нет, кажется чужих нет, — ответил он.

— Как нет, если я своими глазами видел. Шли и курили ещё. Сигарету-то можно заметить? Какая бы ни была темнота.

— А-а-а, — улыбнулся Курбан-чайчи. — Если ты видел огоньки сигарет, то всё понятно. И они были разные? Желтоватые, красные, белые?

— Да.

— И курильщики эти ходили парами. Точно?

— Да-а…

— Это, Довлет-джан, никакие не курильщики, а обитатели Каракумов. Красные огоньки, например, — лисьи глаза, голубые — джейраньи. У змей в темноте глаза светятся белым светом.

Вспомнив всё это, Довлет улыбнулся: как мало, оказывается, знал он пустыню, хотя родился и вырос на границе больших песков. Сейчас, воспользовавшись свободным часом, он решил побыть наедине, полюбоваться красотой Каракумов.

Во-он на склоне бархана, похожего на лежащего двугорбого верблюда, растёт могучий старый саксаул. Обычно такой величины дерево саксаула бывает высохшим, и стоит его слегка толкнуть, как оно тут же рухнет, рассыпавшись на причудливой формы узловатые поленья. Но это, судя по зеленеющим веткам, было ещё полно жизненных соков.

На верхушке саксаула Довлет заметил гнездо. Гнездо было огромное, раза в два больше любой, даже самой крупной туркменской папахи. «Наверное беркуты», — решил он и пошёл к саксаулу. В гнезде слышался писк, Довлету захотелось взглянуть на птенцов.

Говорят, беркуты, когда их птенцы начинают оперяться, начинают закалять и обучать бесстрашию младших. Они берут птенца в когти, поднимают высоко-высоко в поднебесье и отпускают. Не умеющий летать малыш, конечно, камнем летит вниз, но у самой земли его ловит старший.

Вокруг старого саксаула валялись лоскуты сусличьих и заячьих шкурок, кости мелких зверьков и птиц. Тут уже без ошибки можно сказать, что это жильё беркутов. Ну как упускать случай посмотреть, подержать в руках такую птицу!

Довлет с невероятным трудом, изрядно оцарапавшись, всё-таки взобрался на дерево, дотянулся до гнезда. Но стоило ему лишь запустить туда руку, как два желтоватых, крючкообразных клюва стали дружно клевать невиданного врага. Довлет отдёрнул руки — птенцы клевали самозабвенно и довольно чувствительно. Посмотрев на руку со следами ударов неокрепших ещё орлиных клювов, Довлет улыбнулся. Хотел было снова потянуться к гнезду, но тут услышал вдруг нарастающий свист. Он глянул вверх и… едва успел спрятать голову за саксауловой веткой — прямо на него камнем летел беркут. Взмыв вверх, птица описала в воздухе полукруг и вновь ринулась на человека. Довлет смог и на этот раз увернуться от удара, не оставляя мысли достать хотя бы одного птенца и как следует рассмотреть его.

При втором заходе беркут задел несколько тонких веток, которые с треском обломились и упали на песок. Вслед за ними медленно опустились два пера. Посмотрев вслед удаляющемуся беркуту, Довлет увидел второго, который уже сложил крылья и камнем летел на него.

Человек понял, что дело принимает серьёзный оборот и удар, если он достигнет цели, может оказаться роковым для него, — когти и клюв у беркутов крепкие, настолько крепкие, что без особого труда он может пробить голову. Довлет хотел укрыться за большой веткой, но слишком резко повернулся, — под ним что-то хрустнуло, и он с треском и шумом рухнул на песок.

— Беги! Беги сюда! — услышал он вдруг чей-то голос.

«Чёрт возьми, — выругался мысленно Довлет. — Кто-то всё это видел…»

Он поднял голову — в десяти шагах от него за ветками кандыма и гребенчука виднелось девичье платье. Теперь-то и голос узнал Довлет — это кричала Айгуль.

— Ты родился в рубашке, — сказала она, осторожно раздвигая ветки. — Беркуты обычно не прощают нападений на их гнёзда. Когтями и клювами они в два счёта растерзают кого хочешь.

— Это мы ещё посмотрим, кто — кого…

— Идём отсюда поскорее. Вон посмотри, их собралась уже целая стая.

Стая не стая, но в небе кружилось уже пять или шесть птиц, и, судя по всему, каждая из них в любую минуту готова была ринуться в атаку. Целесообразнее, конечно, было уйти поскорее от опасного места.

— Зачем ты их тронул? — спросила Айгуль, когда опасность уже совсем миновала.

— Трогать их я и не собирался. Просто хотел посмотреть птенцов.

— С беркутами, дружок, шутки плохи…

— Да уж теперь знаю.

— Тебе ещё повезло.

— Конечно, вовремя подоспела помощь.

— Не в помощи дело. Беркутам помешали ветки.

— Большое спасибо, Айгуль. Помогла мне ты, а не ветки.

Лицо девушки на какое-то мгновение сделалось пунцовым, отчего, кажется, стало ещё прекраснее. Но уж в следующее мгновение она оправилась от смущения и, вскинув тонкую, как крыло ласточки бровь, улыбнулась Довлету белозубой улыбкой. Губы Айгуль, тонкие и нежные, напоминали чем-то лепестки цветущего мака. Даже старенькое уже платье девушки из выцветшего кетени показалось Довлету красивым.

Он взглянул в глаза Айгуль и… потерял дар речи. Огромные, тёмные, как безлунная ночь, они излучали какой-то особенный чудодейственный блеск, от которого у парня перестало кажется биться сердце, ноги стали ватными.

— Да что ты так уставился на меня? Нехорошо…

Довлет очнулся. Смутившись, он почувствовал, как всего его обдало жаром. Нужно было что-то сказать Айгуль, как-то выбраться из неловкого положения, он это понимал, но по-прежнему не мог вымолвить ни слова. Он лишь с трудом проглотил слюну.

— Я пойду к своим козам, — сказала Айгуль и тихонько пошла прочь.

Шагах в двадцати она обернулась, обожгла ещё раз Довлета чарующей улыбкой и скрылась за гребнем бархана.

Была ли она? Может всё это привиделось Довлету? Нет, не привиделось, — на песке остались чёткие следы её ног.

— Айгуль! Айгуль! — закричал вдруг Довлет и выбежал на бархан. Увидев вдали развевающееся на ветру, как алый стяг, её платье, он остановился.

Его крика Айгуль кажется не слышала, а может быть сделала вид, что не слышала, во всяком случае она медленно удалялась, подгоняя коз и овец. Довлет застыл на бархане, как каменное изваяние…

Довлет поспешил на стан: кажется прошла целая вечность, как он ушёл оттуда. Но торопился он напрасно — механик всё ещё возился с мотором, а стригали сидели в холодке и пили чаи.

— Ты куда запропастился?

— Да так, прогулялся, Курбан-ага.

— А здешние места, я вижу, тебе по душе. Ты здесь посвежел, поправился.

Курбан-чайчи видел, что Довлет за эти несколько дней похудел, осунулся, но как-то поддержать, ободрить паренька надо же.

— Ну, конечно, если есть каурму большой ложкой, а за весь день остричь пять баранов, поправиться можно, — сказал Курт.

— Я не больше твоего ем, — ответил с гневом Довлет. — Чего пристал?

— Здесь, браток, Каракумы. Не Ялта и не Сочи. Это туда люди едут отдыхать. А тут работать надо.

Говорил Курт со злостью. От злости же тряслись и его руки, да так, что он расплескал из пиалы горячий чай и ожёг себе руку.

— Чёрт бы тебя побрал, — процедил он сквозь зубы и посмотрел исподлобья на Довлета.

— Ты чего бросаешься на всех, как цепная собака? — спросил Курта Курбан-ага. — Когда начинал, и ты стриг не лучше. Вспомни.

Курт ничего не сказал, а лишь потёр дрожащей рукой нижнее веко правого глаза и неопределённо хмыкнул.

…Наконец-то застрекотал движок — все дружно встали и пошли по своим местам. Довлет, даже чаю не попив, приступил к работе. То ли сказывалось испорченное Куртом настроение, то ли барахлил агрегат, но Довлет чувствовал, что работа подвигается очень медленно. «Может быть, лезвия притупились?» — решил он.

Остановив агрегат, он побежал к Аганиязу.

— Замени лезвия на новые, — попросил Довлет.

— Ты думаешь, новые лучше?

— А как же?

— Новое всегда лучше старого, — сказал Аганияз, — это верно. И только о новых лезвиях для стригальных машин этого сказать никак нельзя.

— Я вполне серьёзно, Аганияз.

— А я и не шучу. Мне не жалко новых лезвий, только ты с ними намучаешься. Лучше я тебе дам старых, уже притёртых. Бери. — и он подал сразу четыре штуки. — Можешь менять в любое время. Только ты с этим делом не торопись. Любое лезвие, если оно притрётся, отточится, будет служить тебе о-ё-ей. Нужно, браток, терпение.