Зарницы красного лета

Внезапно вспомнился Мишке вечер, когда он сидел с Наташей за деревней, а в землю косо бил лунный ливень и пахло цветами сонной травы... Холодные глаза Мишки скользнули вверх, выше всего, что можно было увидеть на земле. Он сказал чуть слышно:

— Сонная трава зацветет — нарви...

— Нарву, нарву.

— Сюда принеси. Она любила ее.— Мишка опустил взгляд.— Горела она, как огонь, весело, ярко... И вот потухла...

— Потухла, сынок!

— Сволочи! — сказал Мамай.— Каждого человека они грабят. И меня вот ограбили.

Над рекой прокатился гудок.

— Зовут.

Мамай сложил нож, сунул в карман.

— Ты что это вырезал?

— Вот...

На ложе винтовки Василий Тихоныч увидел четко вырезанное слово: «Наташа». Старик удивленно вскинул брови, а Мишка поднялся, хлопнул по ложу ладонью:

— Пойдем, Наташа! Пойдем бить их!

Он повернулся к могиле, упал на колени, крепко прижался губами к бугорку свежей земли.., Потом медленно поднялся, постоял с минуту, опустив влажные глаза, и вдруг крупно зашагал тропинкой к берегу.

На полпути Василий Тихоныч, задыхаясь, догнал его, отдал фуражку:

— Забыл, сынок...

У берега стоял покрытый броней буксирный пароход, на передней палубе у него — орудие. Пароход готовился к отплытию. Полной грудью вздыхала его машина. Матросы и красноармейцы с винтовками — среди них некоторые были из прежних смертников и партизан — сгрудились на корме.

Командир отряда Долин-Бельский, затянутый в кожаную куртку, с маузером, стоял на капитанском мостике. Выйдя из баржи, он прежде всего хотел сбрить бороду, но получилось так, что для того никак не мог выбрать свободное время, и махнул рукой — ладно, дескать, как-нибудь после. Коренастый, с черной курчавой бородой на бледном лице, он был грозен.

Мамай поднялся на мостик.

Готов?

— Гуди!

— У тебя... земля на губах,— заметил Долин-Бельский.— Вытри.

Над пароходом взвилась белая, кричащая струйка пара.

XXIX

Красная флотилия двигалась в верховья Камы. Над осенней поймой -проносились зовущие и тревожные гудки. Часто завязывались бои. Тишину рвал свист и грохот. Эхо билось в лесах. Суда белых, потерянно визжа, метались по реке, охваченные пламенем и дымом. Стремнина несла оглушенных снарядами белотелых судаков и жирных лещей. На одной из больших пристаней, пытаясь выиграть время для отступления, белые выпустили из хранилищ бензин в Каму и подожгли; могучее пламя, играя, потекло вниз по реке, черно-багровые тучи дыма закрыли небо. Но это не помогло: суда красной флотилии прорвались сквозь огонь. И когда прорвались, одним из первых настигли маленький буксир, который водил баржу с виселицей. Исступленно взревели гудки, и над рекой прокатился орудийный грохот.

В Прикамье загоралось бабье лето. На земле было просторно и солнечно. В черных лесах шел тихий листопад. На звонких озерах в пойме табунились утки. Заботливое зверье строило зимние жилища. Воздух был насыщен крепкими запахами увядания. Но в полях уже шло обновление — поднимались пушистые озими. Как всегда, спокойно и величаво свершался мудрый закон земли.

Казань, 1937-1940 гг.

Огонь в тайге На К ату ни У старого тополя Чужая земля

РАССКАЗЫ

I

ОГОНЬ В ТАЙГЕ

I

V безыменной таежной речки, на небольшой елани, оцеплен-* ной молодым ельником, солдаты вырыли могилу. Закончив работу, Мохов отбросил лопату, сел на бугор свежей земли, вытащил из-за голенища правого сапога истертый сатиновый кисет. Мохов знал, что в кисете нет и табачной пыли, но все же развернул его, пошарил пальцами в углах и проворчал:

— Ну и жизнь!..

Васька Ольхин присел рядом:

— Курева нет?

— Жизнь, говорю, за глотку берет, вот что!

— Жизнь — она такая...— равнодушно ответил Васька Ольхин.— Да... Не всякий по душе жизни.

Мохов недовольно новел глазами:

— Скажи на милость! Это я ей не по душе?

От речки долетели голоса солдат.

— Несут,— сказал Ольхин, вставая.

Вскоре на елань вышла похоронная процессия. На березовых жердях, обтянутых брезентом, солдаты несли двух своих товарищей. Шагали солдаты тяжело, смотрели хмуро. Горестно шептали:

— Вот как на чужбипе-то...

— И поплакать некому: ни одной бабы!

— Дома бы как подобает, с ладаном...

Похороны прошли торопливо. Только процессия остановилась у могилы и отряд развернулся на елани, тяжелой походкой подошел капитан Повалихин — полнотелый, с усталым и озабоченным лицом, в запыленном френче и ободранных хромовых сапогах. Он заглянул в могилу и, отступив на шаг, взмахнул маленьким березовым веником, которым защищался от гнуса.

— Опускай!

Над тайгой прогремел залп, второй, третий...

Солдаты начали бросать в могилу прощальные горсти земли. Бросали молча, опустив глаза. А Мохов, сматывая веревку, мрачно прошептал:

— Спите, братцы! Встретимся скоро,,,

Ольхин строго одернул его:

— Брось каркать!

Через минуту капитан Повалихин ушел к речке, сел на прогнившую колодину. Речка шла неровно — то умолкала, точно

прислушиваясь к гомону солдатского бивака, то начинала гулко, встревоженно рокотать, прыгая по камням, ныряя под нависшие с левого берега поваленные бурей ели и пихты. За речкой, на болоте, кто-то хлюпал, метался по камышу,— видно, играли крысы.

Повалихин сдавил ладонями виски:

Что же делать?

II

На исходе весны Повалихин в чине поручика ходил в поход по степным волостям. Там он жестоко разгромил и сжег несколько повстанческих селений. Возвратясь в губернский город, он надел новый китель из английского сукна с капитанскими погонами и прочно занял видное место в офицерском обществе. И тогда многие решили: этот с виду флегматичный человек, рано начавший полнеть, с небольшой лысинкой, тщательно замаскированной редкими светлыми волосами, быстро начнет подниматься по лестнице табели о рангах, щуря теплые карие глаза, учтиво пожимая руки друзей мягкими подушечками своих ладоней, а если нужно — грубовато расталкивая друзей широкими пухлыми плечами...

В июле поднялось восстание в Пихтовке — в глубине тайги. Узнав об этом, капитан Повалихин немедленно добился аудиенции у командующего военным округом генерала Миропольцева и заявил, что желает возглавить карательную экспедицию. Генерал охотно согласился. Развалясь в кожаном кресле, он долго и нудно давал инструкции. Повалихин нетерпеливо потирал руки. Когда генерал прервал речь, спросил:

— Разрешите?

— Да-да.

— Если позволите, ваше превосходительство,— Повалихин учтиво наклонился,— я возьму отряд вдвое меньше, чем вы предлоягали. Надеюсь, будет достаточно.

— О! — воскликнул генерал.— Надеетесь?

— Уверен, ваше превосходительство!

В распоряжении генерала Миропольцева было мало войск (мобилизация в деревнях шла плохо), и он, не задумываясь, решил:

— Прекрасно! Очень рад!

Капитану Повалихину предложили идти с отрядом в спешном порядке: в штабе военного округа ожидали, что восстание, точно ветром подхваченный огонь, быстро раскинется и пойдет полыхать по всей таежной округе.

Капитан вышел в тайгу с чувством полнейшего довольства собой. Но в таком состоянии был недолго. Он родился и вырос в тихом, уютном имении на Волге, привык к добродушному плеску могучей и вольной реки, к бескрайным лазоревым просторам степей, покрытых легким небом. Он в первый раз попал в тайгу и, только вступив в нее, сразу почувствовал себя маленьким и беспомощным. Тайга придавила его глухотой сумеречных падей, ночными шорохами, терпкими запахами заживо гниющих в болотах трав...

Путь оказался очень трудным. Отряд шел плохо проторенными дорогами, а иногда — тропами. В некоторых местах тропы завалило свежим буреломом, и отряду, имевшему небольшой обоз, приходилось расчищать путь топорами.