Потерянный кров

Аквиле. Зачем надо мной издеваться? Лошади лошадьми, но и без них хлопот достаточно.

Марюс. Вот, скажем, я в этой подпольной гостинице…

Аквиле. Перестань! Гедиминас все еще не показывается, вот что! Можно подумать, что боится немцев, ждет, пока они не уберутся из Лауксодиса. Но ходит упорный слух, что Гедиминаса забрало гестапо.

Марюс. Хм… Очень даже вероятно. Но я немного знаю его, так что думаю, до этого дело не дошло… Наверное, старый Джюгас нарочно пустил слушок, Гедиминас прячется дома, скажем в сене, вот как я у тебя.

Аквиле. Нет, дома Гедиминаса нету. Недавно я бегала помогать Джюгасу, он мне все как есть рассказал. Сам дня три назад ездил в Краштупенай Гедиминаса искать. Нет, старик врать не станет. Если бы даже захотел, не сумел бы такое выдумать.

Гедиминас вышел из дому вечером того же дня, когда Адомас, составив опись имущества, уехал вместе с полицейскими пировать к Кучкайлису. Миколас Джюгас обрадовался, что удалось убедить сына на время убраться подальше от Лауксодиса; теперь, когда они навлекли на себя гнев властей самоуправления, можно было ожидать чего угодно.

Пока немцы держали деревню в осаде, Миколас Джюгас не волновался за сына. Но когда отменили запрет въезда и выезда и до него все настойчивее стали доходить слухи, что Гедиминаса арестовало гестапо, старик не на шутку забеспокоился.

Переждав денек-другой, он прицепил к лацкану пиджака крест и уехал в Краштупенай. В полицейском участке, распахнув полушубок так, чтоб был виден орден, попросил дежурного отвезти его к Адомасу Вайнорасу. Ему строго, хоть и не без уважения, ответили: господин Вайнорас находится на излечении, временно его заменяет вахмистр Бугянис, который приказал по личным делам никого к нему не пускать. Уступив настойчивым требованиям, Миколаса Джюгаса все же впустили в кабинет начальника полиции. Однако Бугянис довольно-таки злобно отрезал, что не знает и знать не хочет о господине Гедиминасе Джюгасе. Да вообще мало чести для него разговаривать с саботажником. Между прочим, добавил он, спрячьте-ка вы эту железку, а то если на нас она и производит впечатление, то на немцев никакого.

Миколас Джюгас послушался совета Бугяниса — к зданию гестапо подошел в полушубке, застегнутом до подбородка. Но часовой, размахивая автоматом, отогнал его прочь. Не оставалось ничего другого, как поспрашивать у знакомых, — с этого, пожалуй, и следовало начинать. Он подумал, что Милда может знать о Гедиминасе больше, чем любой другой, и решил начать с нее.

От гестапо он направился через базарную площадь, на которой до войны проводились митинги и демонстрации, а еще раньше здесь отмечали национальные праздники. Тогда по площади маршировали шаулисы, младо-литовцы, члены школьных и еврейских организаций. Перед костелом, на краю площади, высился за железной оградой памятник добровольцам — создателям буржуазной республики, погибшим в 1918–1920 годах. Миколас Джюгас, срезая угол, пошел к памятнику. Но, еще не доходя, он почувствовал: здесь что-то не так. То ли чего-то не хватает, то ли что-то лишнее. А когда наконец понял, что перед его глазами, его прошиб холодный пот и волосы под шапкой встали дыбом. Первой мыслью было броситься назад, но тут же мелькнула другая, от которой сжалось сердце.

Он брел прямо к деревянной раме, поставленной против памятника, похожей скорее на футбольные ворота, чем на виселицу. На перекладине, в полуметре друг от друга, висело пять трупов. Над их головами, словно приветствие гостям, растянулось белое полотнище с надписью: «ТАКАЯ СУДЬБА ЖДЕТ ВСЕХ КРАСНЫХ БАНДИТОВ И ИХ ПОСОБНИКОВ». Вчера полдня валил мягкий снег, ночью подморозило, и теперь на головах повешенных высились белые шапки. Меж пальцев ног, в уши и разинутые рты набился снег; на фоне почерневших тел он казался слишком уж белым и ненастоящим. Скрипели замерзшие веревки — трупы раскачивались под порывами ветра, поворачиваясь то спиной, то боком друг к другу, сталкиваясь широко расставленными ногами; этот стук словно аккомпанировал скрипу веревок, трущихся о перекладину.

Миколас Джюгас снял шапку. Площадь опустела и раздалась вширь. Где-то слева и справа по тротуару шли люди, но они были далеко и не больше муравьев; и дома, и костел тоже стали удаляться, уменьшаться; город, как огромная льдина, раскололся надвое, и половинки раздвинулись, оставив его, Миколаса Джюгаса, одного.

В ужасе он бросился бегом мимо памятника к тротуару. От железной ограды отделился человек и шагнул навстречу, но Миколас Джюгас, забыв надеть шапку, бежал прямо на него валкой походкой, торопящегося пахаря.

— Знай, перед кем шапку снимать, падаль!

В лицо дохнуло запахом лука, в глазах потемнело от удара, и Миколас Джюгас скатился на мостовую. Когда он поднялся, человек стоял, прислонясь к ограде, скрестив ноги в хромовых сапогах (руки в карманах); треугольное лицо, высовывающееся из поднятого воротника, усмехалось.

— За что, барин? — спросил Джюгас, дрожа от ярости и обиды.

— Вы полюбуйтесь, ему еще мало! А знаешь, что двое вроде тебя уже сидят там, где им мигом отобьют охоту кланяться красным висельникам? В гестапо не желаешь? Благодари бога, что я сегодня добрый.

— Чего вам?

— Я хотел повидать госпожу Берже… госпожу Вайнорене. Я Миколас Джюгас из Лауксодиса.

Дверь открылась пошире. Молодое, чем-то знакомое женское лицо, поначалу испуганное, просияло радостной улыбкой.

— Заходите, дядя Джюгас. Не узнаёте?

— Миграта!

— Она самая. Пожалуйте в дом, дядя Джюгас.

— Скажи на милость! Ты что, из поместья сбежала?

— Вроде бы так получается, дядя Джюгас. Ну, заходите, заходите. Чаю поставлю. Небось как приехали, так и не ели?

Миколас Джюгас был так удивлен, что и не заметил, как Миграта сняла с него полушубок. Он покорно следовал за ней из комнаты в комнату, пока они не обошли весь дом. Пианино, ковры, зеркала, радиоприемник. Она обращала внимание гостя на каждую вещь. А когда настал черед туалета и ванной, она даже показала, как спускать воду, и предложила помыться по-городскому.

— Видели, какие красивые гардины? — говорила она, усаживая Миколаса Джюгаса на кухне за столом, заставленным грязной посудой. — А пол-то какой! Да и всюду светло, просторно, аж блестит! Ох, дядя Джюгас, чего еще хотеть? Вы бы видели, сколько всякого добра в шкафах! Платья, кофты, туфли… Эх, если бы она еще была моего роста!.. Ладно, и так сойдет, будет что на сало менять.

— Хм… Так как же это так? — пробормотал Миколас Джюгас, совсем сбитый с толку. — Ты, Миграта, так себя ведешь, будто ты тут хозяйка.

— Она и есть, дядя Джюгас! — Миграта рассмеялась. — Как примчалась той ночью из поместья в Краштупенай, не думала, что так получится. Ну, господа немцы очень приятные господа. Они меня до утра не отпускали. А рано утром пришел Адомас и привел меня домой. Госпожу Милду уже к тому времени увезли. Говорят, на такой ледник, где покойников держат. Ну, этого я тогда еще не знала. Адомас сказал, что с ней развелся и хочет, чтоб я у него побыла. Вот я и осталась. Да уж, господь бог кого полюбит, на того крест накладывает. Первый, второй день еще туда-сюда, а потом — все хуже и хуже. Может, оттого, что барыня отравилась или бандиты так его перепугали. С лица спал, глаза малюсенькие стали, и из них будто нечистая сила глядит. То рассмеется ни с чего, то закричит так страшно, то скажет что — ни два, ни полтора… Или ночью как вскочит, как забегает по комнате, как раскричится: «Задушил, задушил, задушил!» Какой сервиз был, вы бы видели! Ударила дурная кровь в голову, схватил бедные тарелочки — и одну за другой об пол! Выпивши, оно известно, спьяну — одно, а уж трезвый — другое дело. Врачи, они понимают, знают, что к чему. Говорят, через месяц-другой вернется здоровый. Съездила бы к нему в этот желтый дом проведать, да не с кем квартиру оставить. Столько добра, а воров теперь…

— Давно? — буркнул Миколас Джюгас, немного придя в себя.