Большое кочевье

Он, конечно, знает о своей неизлечимой болезни, и как, должно быть, плохо ему сейчас лежать на железной койке, положив свои беспокойные руки на казенное одеяло! Как, должно быть, угнетают его эти белые стены и белый потолок, как, должно быть, неуютно и страшно ему в полутемной больничной палате!

Ахане в эту ночь действительно долго не спалось, и все было почти так, как представлял себе Родников: в углу палаты на столе неярко горела лампа, тихо постанывали во сне больные, устало и приглушенно ворчал за окнами ночной город, как зимняя тундра в сумерках, расстилался перед глазами Ахани больничный потолок, и было горько и страшно лежать ему под тонким казенным одеялом, на скрипучей железной койке, среди этих толстых каменных стен в раздражающе пахнущей лекарствами зловещей тишине. Знал Аханя о своей тяжкой неизлечимой болезни, знал, что дни его сочтены, но не об этом он думал — перед взором его стояли горящий Малкачанский лес, черные язвы пожарищ, разграбленный амбар, лицо водителя вездехода, равнодушно направляющего свою машину на молодую поросль лиственниц… И еще он думал об орлах, думал о них с тревогой, с пронзительной сердечной грустью: «Неспокойно стало на земле, неспокойно. Смогут ли гордые могучие птицы благополучно долететь до своего родного гнезда, не причинят ли им люди зла?..» Думал и о том, как остановить полчища тракторов и вездеходов, безжалостно сдирающих железными траками кожу земли — ягель и мох, ломающих хрупкие деревца и вековые деревья. Казалось ему, что все это зло происходит по недоразумению, люди, как дети, просто не знают о пагубных последствиях своих деяний и, если объяснить им все это — они тотчас же остановятся, и зло прекратится. Не так ли вот произошло с рабочим экспедиции, убившим важенку-оленуху? Начальник экспедиции, узнав о сотворенном зле, тотчас же наказал своего рабочего. Не так ли следует поступить и теперь? Ведь есть же над всеми людьми, творящими зло в тайге, самый главный, самый большой начальник. Он конечно же не знает о том, что трактора и вездеходы без нужды ломают деревья. Вот и надо найти этого главного начальника и поведать ему обо всем, что наболело у Ахани на душе. Так и сделает Аханя — завтра же он попросит врача отпустить его в город к большому начальнику для важного разговора. Аханя обязан это сделать и он это сделает!

Утром Аханя путано объяснил врачу свою просьбу — врач ничего не понял, но, почувствовав крайнее волнение просящего, отпустил и даже дал указание отвезти старика на санитарной машине к зданию в центр города.

Не без робости открыл Аханя массивную, медью окованную дверь, с еще большей робостью ступил на мягкую ковровую дорожку. Давно не испытывал Аханя в себе такого волнения.

Красивая красная дорожка с белыми полосами тянулась в глубь здания и круто поднималась на широкую лестницу с мраморными резными перилами. На трети высоты своей лестница образовывала площадку и раздваивалась. Увидев над площадкой на стене портрет тепло улыбающегося Ленина, Аханя тотчас успокоился, осторожно и доверчиво двинулся к лестнице.

— Вам кого, товарищ?! — остановил его резкий, возмущенный голос. Аханя вздрогнул, обернулся: справа от двери, опершись руками о стол, сердито смотрела на него пожилая женщина в черном костюме. — Вам кого? — строго повторила она.

Виновато оглянувшись на портрет вождя, Аханя смущенно засеменил к строгой женщине и начал то на эвенском, то на ломаном русском языке объяснять причину своего прихода.

Слушая старика, женщина то и дело брезгливо морщилась, когда он слишком близко склонял свою голову в потертой пыжиковой шапке над ее столом.

Видя, что женщина не понимает его, Аханя постучал себя в грудь кулаком, с отчаянием выкрикнул:

— Тибе суксем глухой, да? Моя хочу самый главный начальник говорили! Зачем иво худой люди тайгу пускали?! Зачем иво напрасно дерево ломали?!

— Вы, гражданин, собственно говоря, по какому делу сюда пришли? И почему вы кричите тут? Порядок нарушаете! Документы у вас есть? Предъявите!

Документов у Ахани не было, он растерянно огляделся по сторонам, точно ища защиты, и, не найдя ее, прижав руки к груди, опять запальчиво стал говорить о лесных пожарах и о худых людях, грабящих амбары и ломающих «трахтуром» деревья. Женщина нетерпеливо кивала, недобро усмехалась. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы из глубины коридора не вышел небольшого роста лысый мужчина в роговых очках. Подойдя к женщине, он, недовольно морщась, спросил:

— Что за шум тут у вас, Эмма Борисовна?

— Да вот, Павел Васильевич, какой-то старик эвен требует главного начальника, — женщина пренебрежительно кивнула на сникшего Аханю, — лопочет про какие-то пожары в тайге, документов, удостоверяющих личность, не имеет, похоже, что пьян, наглотался дряни какой-то — лекарством от него разит… Может, Павел Васильевич, машину вызвать?..

— Что вы, что вы, Дубинина! — замахал руками мужчина в очках и, укоризненно взглянув на женщину, вежливо пригласил вконец растерявшегося Аханю к себе в кабинет.

Услышав это, Аханя воспрял духом: не есть ли этот лысый мужчина в очках самый главный начальник? Вон ведь как присмирела перед ним эта сердитая крикливая баба, даже не посмела ему возражать.

Кабинет, куда привел мужчина Аханю, не блистал роскошью. У окна стоял обыкновенный стол, заваленный книгами и скрученными плакатами, на стенах фотографии каких-то важных и строгих людей, справа в углу массивный железный ящик, точь-в-точь такой, как у председателя колхоза, над ящиком большая цветная карта всего земного шара. При взгляде на карту Аханя окончательно утвердился в мысли, что перед ним и есть самый главный начальник, которого он мечтал увидеть.

Усадив старика, хозяин кабинета доброжелательно спросил, кто он такой и с какой целью пришел.

Опасаясь, что главный начальник не поймет его, Аханя старался говорить медленно, старательно выговаривая наиболее трудные русские слова.

Выслушав старика, мужчина в очках сокрушенно покачал головой, повздыхал и, задав для приличия несколько отвлеченных вопросов, вежливо вывел его в коридор. Опять провел мимо широкой мраморной лестницы, мимо строгой женщины, что-то почтительно говорящей в телефонную трубку, вывел его на крыльцо, и, вяло пожав руку, пообещал доложить обо всем главному начальнику Григорию Михайловичу, как только представится такая возможность. Сказав это, мужчина, зябко поведя плечами, скрылся за дверью, точно в мутную воду канул. Аханя недоуменно смотрел на эту тяжелую окованную дверь и, напрягая мысль, пытался понять, что же случилось с ним за этой дверью, и, поняв наконец, опустил голову и тяжко побрел к санитарной машине — маленький тщедушный, беспомощный, а вокруг него и над ним, холодно посверкивая окнами, точно пустыми глазницами, вздымались каменные жилища людей, и город перед ним глухо, угрожающе ворчал, точно потревоженный медведь в тесной берлоге… Аханя шел к нему безоружный.

Лишь в конце марта добрался Родников в бригаду и смог наконец-то вручить своим товарищам те подарки, которые куплены были им в Магадане почти год тому назад.

О страшной болезни Ахани бригада уже знала от каюров, но вслух об этом старались говорить как можно меньше, точно боялись накликать беду, надеясь на лучшее.

«Но что я все каркаю, будто ворон? — спохватился Николай. — Что я все беду-то накликаю? Может, и не рак у него вовсе. Возможно, что все это пустые слухи, сколько уж так бывало!» Николай хватался за эту спасительную мысль, но она ускользала, воображение упорно рисовало ему одну картину мрачней другой.

Перед отъездом на Маякан Родников написал Ахане письмо от имени всей бригады. Он был уверен, что бригада не обидится на него за это самовольство, зато как приятно будет получить Ахане такое письмо! В тот же день Николай отослал Ахане и посылку: черные шевиотовые брюки, серую рубашку, голубой свитер и пару шерстяных носков.

Имя Ахани упоминалось на дню по нескольку раз, иначе и быть не могло. Почти все важные события в бригаде были прямо или косвенно связаны с ним, и люди произносили это имя таким тоном, словно старый оленевод сидел тут же. В стаде бегали те олени, которых Аханя обучил под верховую езду, рядом с палаткой стояли нарты, сделанные руками Ахани, на нартах лежала его упряжь, его мауты, его лыжи, которые продолжали служить людям, но главное — живы были сами люди, с которыми он работал, с кем делился своим опытом, кому благодушно отдавал все свои лучшие чувства, всю свою доброту.