Избранное

Но уже в следующем году оленей начнет вытеснять завод АМО. Тайгу бьют техникой. Первые тринадцать амовских полуторатонок в дороге. Они сразу сократят пятьдесят две собачьих упряжки или сто пятьдесят шесть лошадей.

Дороги пройдут, срезая мох и корпи, штопая мостами трясины, до Экимчана, с ветвями на прииски Утиный, Средникан, Уруткан. Тогда берег сразу приблизится на сотни сокращаемых скоростью километров.

Скоро в Нагаеве будут встречать самолет линии. Это будет революцией в темпах. А пока люди в кожаном бродят вокруг бухты с шестами и рулетками, прощупывая посадочные площадки.

…Коллективизация началась, и тотчас же тунгусские феодалы-князья повторили волчьи приемы их волжских и кубанских собратьев.

Князья стали ярыми сторонниками коллективизации. Почти все. Сразу.

Хитрейший тихоня, владелец стада в одиннадцать тысяч оленей, Громов, скупщик золота, верткий авантюрист Александров, краснобай Трахалев, безупречно говорящий по-английски Хабаров — все они изменили курс.

Теперь князь за обобществление. Он охотно отдает колхозу свои юрасе, шкуры, тысячи оленей. Больше того: он согласен нести все тяготы административной работы. Колхозным стадам нужны властная хозяйская рука, опытный глаз. Князь отдает их на службу колхозу. Он согласен быть председателем. А согласие князя в районах некорчеванного феодализма — приказ. Пусть не спорит молодежь. Не сажать же председателем нищего пастуха с десятком оленей.

Комсомол в тайге еще слаб, партийцев единицы, а воля князя, царька, первого оленевода, неоспорима. Не разрешит князь — не будет родового собрания, члены рода не выйдут из юрасе.

Эти же родовые собрания несут функции суда — патриархально-кулацкого, открыто классового. Это только маска законности для самодержца-феодала. Своего рода игра в демократию.

Недавно батрак-тунгус подал прокурору жалобу. Родовой суд присудил ему за четырнадцать лет каторжной работы двенадцать оленей. Этот суд узаконивал громовские и хабаровские сделки: пятьдесят белок за кирпич чая, пять лет работы за винчестер, пятьсот оленей за ящик спирта.

До 1931 года Громов был Госторгом, ЦРК, розничной торговлей, судьей, чем хотите для тунгусов. Все снабжение шло через его юрасе. С Громовым делил добычу знаменитый скупщик, якут Александров. «Михаила Петровича», выросшего с великой мукой из бедноты в кулаки, знают за четыреста километров от Нагаева — на Буенде. Он, испытавший на своей шкуре жесткую лапу феодалов, особенно цепок, чуток, эластичен. Александров — виртуоз-скупщик. Он играет на цинге, меняя свежее мясо на золото. Через него же идет и опиум. Грамм на грамм золота.

Первый, самый жестокий удар Громовым нанесла кооперация. Она не ожидала покупателей на побережье. Бой был дан за четыреста километров от моря, за Яблоновым хребтом, куда вслед за тунгусами дошли разъездные торги кооперации. И там, на местах, забрасывая бедноте товары, кооперация расплачивалась неслыханно, небывало: за белку — кирпич чая, за черно-бурую лисицу, соболя — в двадцать, тридцать раз больше, чем князь.

Зимой Хабаров имел встречу с партийными и советскими работниками района. Одетый в хороший заграничный костюм, он заговорил на чистом английском языке (след шхун, забиравших пушнину), удивляясь расточительной политике кооперации.

— Уверяю вас, вы проторгуетесь… При таких расценках тунгус не станет работать. Он лентяй. Кирпич за белку!.. Сто рублей в месяц пастуху!.. Это безумие…

Угощал чаем, заводил американский патефон, все с приветливо застывшим лицом, и, угощая, должно быть, уже думал о резком повороте своей политики…

Александровы имеют смену — более чуткую, сторожкую, чем они сами. Комсомол округа ведет жестокую борьбу с молодыми кулаками, у которых лисья повадка и волчья отцовская хватка.

Интересен приезжавший на последний родовой съезд молодой князек Трахалев. Это представитель молодого кулацкого фронта, реорганизующийся феодал, скользкий в речах, внешне податливый, даже простодушный. Осторожная молодая лиса в торбасах и богато расшитой кухлянке.

Зная отлично русский язык, он, дипломатничая, разговаривал с секретарем окружкома партии через переводчика.

Трахалев первый выстрелил в собеседника вопросами:

— Почему в правлении АКО нет тунгусов?

— Почему в факториях заведующие сменяются чаще, чем шерсть на оленях? Тунгусы не любят изменять старым скупщикам…

— По какой цене продает Госторг шкуры в Америке?

И засмеялся, блеснув зубами, когда секретарь назвал фамилии тунгусов, работающих в факториях АКО и Союз-золота.

— Их не знают старики. Разве вы доверите исполком прохожему?

— Такие люди не могут иметь авторитета в чужих юрасе…

— А кого бы вы хотели видеть в АКО?

Он улыбнулся, глядя в лицо собеседника предательски ясными глазами, и повторил, не дожидаясь переводчика:

— Они не имеют авторитета…

В юрасе Трахалева американский примус, патефон, отличный мельхиоровый прибор для бритья, но осторожно, по-своему обоснованно, он высказывается против изменения быта якутов, тунгусов, чукчей.

— Разве в чукотских ярангах можно ставить железные печки взамен жировых ламп? Всем известно: она слишком быстро высушивает шкуры, и яранга трескается. Также и чуждая культура в тайге. Она подобна палящей печке в яранге…

Он, бреющийся и чистый, высказывается против больницы, которая «изнеживает людей», против мыла, «ведущего к простуде». Он, побывавший на шхунах Свэнсона, рослый и сытый, зовет свой народ назад, к феодализму, к трахоме, в прошлые столетия…

Только против спирта не высказывается молодой Трахалев. Понятно. На ящик жидкого безумия еще недавно меняли двести, четыреста, пятьсот оленей, за бутылку отдавали лису. На спирте, на нищете тунгусов выросло огромное богатство Громовых.

Голыми руками князьков не возьмешь. В тайге есть феодалы из молодых с высшим образованием.

Они впитали культуру, не растеряв и крохи дедовских заветов. Теперь они умелые дирижеры, генштабисты княжеских совещаний.

Феодалы еще не потеряли силы, но власть уходит из их рук с пугающей их быстротой, с каждым новым тунгусом — партийцем, комсомольцем, пионером, с каждой тысячей белок, сданных Госторгу, с очередным приемом в больнице культбазы. Быт взрывается изнутри…

Советизация проходит вместе с продвижением нацменов на руководящие посты. Тунгусы и якуты в совучреждениях, кооперации, АКО, Цветмете, отряд пионеров-школьников культбазы — все это только начало, но одновременно и серьезные победы.

Максим Горький писал недавно о громадной воспитательной работе пограничников. Нагаевский контрольный пункт — живая иллюстрация к статьям Горького. Пункт соперничает с культбазой и даже имеет преимущество перед нею. База стационарна, пограничники же полосуют тайгу на нартах за сотни километров.

Нагаевские пограничники первые начали вовлечение тунгусов в партию, первые добились передачи лучших плесов на реках Армань, Тауй, Магадан для тунгусской бедноты и рыболовных артелей.

Недалеко от бухты есть летний пост пограничников, слаженный из жердей и рогож. Он известен, этот рогожный шалаш, за Яблоновым хребтом. Здесь совет, дружеская беседа, книги, всегда горячий самовар.

Пусть знает Осоавиахим: тауйские пограничники, проведя стрельбы в тайге, присоединили к семи миллионам десять тунгусов, призовых стрелков из самой отчаянной голодраной бедноты.

Зимой за двести — триста верст тунгусы приезжают в казарму чаевничать.

Разве это не признак хорошей прочной дружбы?

И еще.

Красноармейцы сагитировали сорокапятилетнего тунгуса сходить в баню. Он разделся и захохотал, увидя, что вода льется из кранов. Сначала тунгус осторожно вымыл только лицо и руки, затем намылился и просидел в бане четыре часа.

Первой постройкой, за которую он взялся в наслеге, была баня с кранами, которые распоряжаются до смешного послушной водой.

И вот последние кунгасы с рельсами и овсом отходят от «Днепростроя». Он стал неожиданно высок, красная полоса у воды поднялась на этаж, лопасти винта торчат наружу.