Буря

Валя, как и другие, была потрясена общим несчастьем; но, думая о происходящем, она неизменно возвращалась к своей личной судьбе: она нашла жизнь как раз перед тем, как жизнь у всех отняли… Работу на заводе она выбрала как самое далекое от того, чем жила прежде, — хотела оттолкнуться от прошлого. Работа была трудной, и она этому радовалась: физическая усталость мешала думать (Валя себе говорила: так лучше не распускаешься).

После расставания с Сергеем она не жила, а ждала жизни, вначале горестно и вдохновенно, потом, почти год, терпеливо, а последнее время с отчаяньем. Это не сказывалось на работе; товарищи не замечали происшедшей в ней перемены. А Валя уже не могла сосредоточиться, вспомнить связно прошлое, написать Сергею нежное, но спокойное письмо.

Валя прежде не видела жизни, не различала людей, жила среди выдуманных ею персонажей. Когда она читала о подвигах партизан, ей казалось, что это написано про отца. Может быть, и он взрывает поезда?.. Она ничего не знала о судьбе своих киевских друзей; но когда заговаривали о Киеве, ей становилось невыразимо грустно, мерещились печальные сады, крутые подъемы. Внезапно раскрывающаяся туманная даль, зеленый, смуглый, смутный город.

Наташа написала, что у нее сын, от Васи по-прежнему нет известий. Валя проплакала ночь — жалко было Васю, Наташу и страшно — что с Сережей?.. Нина Георгиевна звала Валю к себе: «Работать сможешь и здесь, а вдвоем легче…» Валя не поехала, боялась, что с матерью Сережи будет еще тяжелее — даст волю тоске. Здесь она была одинока, хотя и было у нее много знакомств: как всегда, она была приветлива, помогала товарищам, слыла отзывчивой. Она затаилась, стала суеверной, загадывала — если увижу девушку в зеленом берете, будет письмо, если завтра в смене окажется Шумов, кончится благополучно… Она сердилась на себя: как старая бабка, так легко сойти с ума!.. Но страх перед судьбою был сильнее. Она пробовала читать, брала книгу и вскоре ее откладывала: сложные коллизии романа казались ей ничтожными по сравнению с действительностью.

Только письма Сергея ее поддерживали. А он писал нерегулярно: то пишет три дня подряд, то пропускает несколько недель, вдруг прорвется в одной строке любовь, и Валя оживает, приподымается, а потом — сухой рассказ о военных буднях или три слова: «Здоров. Пиши. Целую».

Перечитывая одно из последних писем, Валя вдруг догадалась, где Сергей. Она долго стояла возле забора, на котором был наклеен старый, разодранный номер «Красной звезды», — там она увидала корреспонденцию из Сталинграда. Когда Валя прочитала: «мир, сколько он стоит, не знал таких боев, как эти», она поняла — там ад, настоящий ад, нельзя пробыть и минуту… А Сережа там…

В ней смешивались восторг перед мужеством Сергея и ужас, тот темный ужас, от которого хочется кричать.

То, что переживала Валя, было уделом многих; но у других были лекарства — увлечение работой, заботы о домочадцах, разговоры о мировых событиях, о приезде в Москву Черчилля, о втором фронте, о борьбе партизан Югославии, трудности повседневного существования — появление или исчезновение молока, экспедиции за мешком картошки, поиски дров перед надвигающейся зимой, доклад о военном положении или премьера пьесы «Русские люди». Валя относилась безразлично к быту, не замечала, что дают в столовке, не мечтала об обновках; когда изредка шла в театр, с трудом заставляла себя сосредоточиться и следить за действием. Все ее мысли, все чувства были заняты одним: что с Сережей? Неуравновешенная натура, богатое воображение, обостренная чувствительность, которые прежде приводили ее к искусству, теперь увеличивали терзания. Слыша рассказы про фронт, про поле с воронками от снарядов или про минометный обстрел, она представляла себе безжизненный пейзаж луны, с кратерами и озерами, гигантские леса из проволоки, мир, изъеденный кислотой, покрашенный медянкой, молнии, которые поражают онемевших, оглохших, бесчувственных людей. Кошмары, мучавшие по ночам матерей, жен, невест, преследовали ее и наяву. Она носила на себе маленькую фотографию Сергея, снятую с удостоверения, чтобы выдуманный облик позеленевшего и мертвого не заслонил бы живого — минутами она не могла вспомнить лицо Сергея.

С середины октября на заводе стали готовиться к торжественному вечеру. Товарищи знали, что Валя училась в киноинституте, между собой называли ее «актрисой» — иногда ласково, иногда пренебрежительно. Парторг Жолтяков сказал ей: «Ты нас выручи, из театра приедут, но сказали, чтоб и свои выступили…» Валя долго отказывалась: «Я это давно бросила… Не смогу…» Суеверно она боялась, хотя бы на час, вернуться к прошлому. Но Жолтяков настаивал, и пришлось согласиться.

В большом бараке, где помещалась столовая, было туманно, лампы расплывались. Люди стояли в проходах, в раскрытых дверях, забрались на эстраду. Валя должна была прочитать три стихотворения, все про войну, боялась — вдруг забуду? — как будто она и не зналась с искусством.

Читала она хорошо, и волнение, несколько раз прерывавшее ритм стиха, усиливало впечатление: сказались тоска, страх за Сергея, те ужасные картины, которые стояли перед глазами; она вкладывала в слова другое, только ей понятное содержание. Особенно хорошо прочитала она:

Это были стихи о ребенке среди непонятной, страшной битвы. Читая их, Валя растерянно улыбнулась, и как всегда, когда она улыбалась, лицо ее стало необъяснимо привлекательным. Все вдруг увидели ту самую девочку с голубыми глазами на поле боя… Когда она кончила, долго не смолкали аплодисменты. А она стояла, очень бледная, с той же смутной улыбкой.

К ней протискался военный:

— Разрешите фронтовику пожать руку. Выразили… За душу хватает…

Актер Орловский, который должен был выступить вслед за Валей, засмеялся:

— Убили, после вас нельзя выступать… Нет, я это серьезно говорю, настоящий талант, необходимо учиться…

Орловский не кривил душой: Валя действительно его тронула. Он любил искусство, как может его любить одинокий актер, измученный халтурой, знающий, что есть игра, которая заставляет сухих людей плакать, ломать руки, вспоминать обеты верности, итти на смерть. Валя ничего ему не ответила. А Жолтяков с гордостью сказал: — Она у нас актриса, до войны уже училась…

И Жолтяков, поздравив Валю, добавил:

— Орловскому понравилось…

Будь это прежде, Валя расцвела бы: значит, что-то во мне есть, буду актрисой… А теперь, глядя на Орловского, она подумала: какие у него грустные глаза, наверно, тоже мучается, как все…

Пела певица. Люди шумели. Падал первый снег. А Валя шла домой как завороженная — перед нею снова было зеленое лунное поле, ночь, смерть. Она тихо сказала: «Сережа»… Никто не отозвался. Его нет, он в Сталинграде…

17

Это был обыкновенный день, так же, как накануне и как неделю назад, били минометы, так же пошли восемь немецких танков на артиллеристов Шилейко, так же Левин оперировал раненых и так же с левого берега на правый шли тяжелые баржи. Зонин, ругаясь, брился, зеркала не было, и он все время водил рукой по щекам, проверял, где колется; ему хотелось выглядеть понаряднее. Первый он поздравил Сергея и сам усмехнулся:

— Похоже на все, что хочешь, только не на праздник…

Зонин стал вслух припоминать, как встречал он праздник в сороковом — перед войной. Это была длинная история, где все смешивалось: парад, два билета в театр, Козловский, ужин у брата и Маруся. Сергей плохо слушал — хотелось спать. Хоть бы раз как следует выспаться!.. В Париже было запрещено ночью сигналить, Лансье объяснял, что гудки вредно действуют на нервную систему, сокращают продолжительность жизни. Оказывается, можно жить и здесь… Это никогда не кончится: правее мы не можем перейти на правый берег, левее немцы не могут нас скинуть на левый, десять метров возьмут, потом мы отберем… Метров мало, много жертв. Полковник обещал пополнение…