Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

Под утро замолчала артиллерия, и тотчас же из окопов красных, точно выброшенные пружиной, поползли по снегу рыжие цепи. Залились пулеметы в гнездах, застукали винтовки. Полковник Девишин сидел в хибарке штаба; безучастный и равнодушный. Наштабриг кипятился. Донесения с позиций шли все хуже и хуже. Сделанная, по приказанию полковника, перегруппировка обнажила самое опасное место.

— Вы видите, Митрофан Павлыч! Я говорил! Мы рискуем не выдержать!

— Да? — спросил полковник, и наштабриг вздрогнул от вязкого голоса мертвеца. — Неужели не выдержим? Вот странно!

Опять громыхнули орудия, но уже ближе. Над хибаркой пропел воздух.

С мороза ворвался засыпанный снегом солдат.

— Господин полковник!.. Пропало! Красные ворвались на полукруглый окоп. Второй полк бежит!

Начальник штаба подпрыгнул:

— Резервы!.. Третий полк туда! Всех обозных с винтовками!

Откуда-то, совсем близко, раскатился ружейный залп, а за ним частая трескотня. Начальник штаба бросился к двери и столкнулся с влетевшим Духовским. Лицо ротмистра было в крови из разреза на щеке.

— В чем дело? Что с вами?

Ротмистр задыхался.

— Третий полк в конном… строю… драпнул в тыл!.. Я приказал лупить по ним залпами, но они нас смяли. Видите… шашкой полоснули… Всё к черту! Нужно бежать!.. Их цепь в двухстах шагах… Ее сдерживают одиночные стрелки… Очень прошу вас взять в машину Соню… Я как-нибудь прорвусь с эскадроном!

Со двора прорвал смятение глухой рокот мотора.

— Митрофан Павлыч!.. Ехать!.. Скорее, пока можно! — Начальник штаба дернул вяло распущенное на скамье тело Девишина.

— Что? А? — спросил полковник, проводя рукой по глазам.

— Бежать!.. Машина ждет! Дорога минута!

Полковник встал. Лицо его, похудевшее и равнодушное, вдруг дрогнуло, осветилось внутренним светом, стало почти красивым, и даже исчезла редька, заканчивавшая эту голову.

— Нет, родной! Поезжайте один!.. Пришла моя судьба. Не могу жить без России… Умирать пора!

— Митрофан Павлыч!.. Вы с ума сошли!.. Я вас насильно… — И наштабриг охватил талию Девишина.

Но полковник с обезьяньим проворством вырвался. В руке у него сверкнул револьвер.

— Убирайтесь к черту, или я выстрелю! — сказал он с хитрой улыбкой, похожей на оскал черепа.

Стекло в окне лопнуло со звоном, и пуля стукнула в стену. Винтовочный треск вспыхнул совсем рядом. Наштабриг выругался еще раз и бросился наружу. Автомобиль зарычал сильней, сквозь раскрытую дверь донесся крик:

— Софья Брониславовна! Живо! Садитесь! — Потом что-то крикнул женский голос, и опять голос наштабрига бешено бросил:

— А ну его к хрену! С ума сошел! Что ж, всем с ним гибнуть?..

Машина взвыла и унеслась.

Тогда полковник Девишин вынул из кармана маленькие ножницы и начисто отстриг правый ус. По морщинам щек у него катились слезы. Он бросил ножницы на пол и прижался к стене против двери, высокий, страшный, непохожий на живого.

Выстрелы рявкнули рядом. Послышался топот бегущих ног, у входа что-то покатилось на землю, и в дверь сунулись оснеженные люди в примятых, нахлобученных богатырках.

На пороге они остановились в изумлении и опустили винтовки.

— Що вин? Мабуть, неживый, а мабуть, зомлив?

Тогда полковник отделился от стены и пошел им навстречу.

Подошел к переднему, круглоглазому парню и, выпятив белую губу, зашептал, торопясь и брызгая слюной:

— А… пришли?.. Иуды, христопродавцы проклятые!.. Погубили Россию? Одного уса мало… оба хотите?.. Нате!.. жрите!

Он остановился, с силой плюнул в лицо парню и, быстро вскинув револьвер, ткнул ему в рот.

Брызнула кровь, и парень, не закрывая глаз, осел на пол.

Кто-то испуганно крикнул:

— Бий, братишки!.. Скорише!

Оглушительно треснула выстрелом хибарка, жалобно заметался огонь в лампе, и, прежде чем полковник успел упасть, два штыка вошли ему в грудь и высунулись синеватыми кончиками под лопатками.

Утром в хибарке был штаб краснознаменного московского полка. У входа, нелепо вытянувшись, уставясь головной редькой в стену, лежал полковник Девишин в красных носках. Сапоги с него сияли, как ценное имущество.

Лежал Девишин, хитро и дерзко оскалив зубы под голой оттопырившейся губой, и было у него в лице такое выражение, как будто он все знает, что случилось на земле и что должно еще случиться.

Около полудня на крыльцо вышел комиссар полка, товарищ Оконников.

Взглянув на тело, поморщился и сказал спокойно:

— Уберите его в окоп. Некрасиво же возле штаба!

Полковника уволокли за ноги и швырнули в окоп. Снег, наметаемый поземкой, быстро занес неглубокий окопчик, и уже через полчаса нельзя было сказать: был ли полковник Девишин, или его вовсе никогда не было на свете.

<1925>

СРОЧНЫЙ ФРАХТ

В Константинополе, едва «Мэджи Дальтон» отдала якорь на середине рейда и спустила с правого борта скрипящий всеми суставами ржавый трап, к нему подвалил каик. Турецкий почтальон, у которого засаленный хвостик фески свисал на горбатый потный нос, поднялся по дрожащим ступенькам и подал телеграмму.

Капитан Джиббинс сам принял ее на верхней площадке трапа, черкнул расписку, сунул почтальону пиастр и направился в свою каюту. Там он, не торопясь, набил трубку зарядом «Navy Cut», разжег, пыхнул несколько раз пряным дымом и разорвал узкую голубую ленточку, склеивающую края бланка.

Телеграмма была от хозяина, из Нью-Орлеана.

Хозяин извещал, что компания «Ленсби, Ленсби и сын», которая зафрахтовала «Мэджи», настаивает на быстрейшей погрузке в Одессе и немедленном выходе обратно, — так как предвидится быстрый спрос на жмыховые удобрения, за которыми и шла «Мэджи» в далекую Россию.

Капитан приподнял плечи, пыхнул особенно густым клубом дыма, перебросил трубку в другой угол рта и выцедил сквозь сжатые губы медленное:

— Goddam! [34]

Он вспомнил, что хозяин, пожалев два лишних цента на тонну, набил угольные ямы парохода таким панельным мусором, что при переходе через Атлантику «Мэджи» еле ползла против волны и ветра и с трудом держала минимальное давление пара.

При таком положении вещей рассчитывать на скорость не приходилось, но приказ был получен, капитан привык исполнять приказы л, позвонив стюарду, велел позвать старшего механика ОʼХидди.

Спустя минуту в каютную дверь просунулась остриженная ежиком рыжая голова, оглядела каюту и капитана добродушными васильковыми глазами и втащила за собой сутулое туловище в футбольном свитере и купальных трусах.

— Что вам вздумалось тревожить меня, Фред? — спросила голова ленивым голосом. — Я издыхаю в этом треклятом климате и не вылезаю из ванны. Когда мы вернемся домой, я потребую у хозяина перевода на какую-нибудь северную линию. — ОʼХидди подтянул трусы на впалом животе и добавил: — Когда имеешь несчастье родиться в Клондайке и провести полжизни в меховом мешке, трудно примириться с этой адской температурой.

— Тогда я обрадую вас, — ответил капитан, — я рассчитывал простоять тут до воскресенья, чтобы дать команде возможность спустить денежки в галатских притонах и подкрасить борты перед Одессой, но вот телеграмма хозяина… Торопит! Значит, снимемся к вечеру. Одесса не Аляска, но все же в ней прохладнее.

— А почему такая спешка? — спросил ОʼХидди, набивая свою трубку капитанским табаком.

— Ленсби хотят поскорее получить жмыхи. На рынке спрос.

Механик в раздумье похлопал ладонью по голой коленке.

— А вам известно, Фред, что в Одессе нам придется застрять для чистки котлов? — сказал он с равнодушным злорадством.

С лица капитана Джиббинса на мгновение сползла маска безразличия и сменилась чем-то похожим на любопытство. Он вынул мундштук из губ. — Это еще что? Мы произвели генеральную чистку в предыдущий рейс. К чему опять затевать пачкотню, когда от нас требуют спешки?