Память о розовой лошади

Иногда под окном слышалось густое гавканье пса Джойса. Старик шел открывать племяшу, за ним на мороз, освежиться, выскакивал и Бокарев.

Племяш приходил с намотанными на запястье витыми шнурками модной сумки из серовато-белесой, хорошо выделанной мешковины. Внизу сумки трепыхалась на ветерке густая бахрома, а на боку ее был нарисован несущийся по волнам кораблик с алыми парусами, надутыми ветром, под рисунком полукругом шла надпись: «Бригантина». Такие сумки, знал Бокарев, продавались в Ялте у бара на отслужившей свое и стоявшей на приколе у пирса старинной яхте.

Отворяя массивную калитку, старик торжественно говорил:

— Вот племяш живмя явился.

Племяш хмыкал и отвечал:

— Номер уж три.

Первым в дом врывался красно-рыжий пес Джойс. Вскакивал на лавку, ставил на стол меж тарелок лапы и хватал зубами все подряд; ел он даже соленые огурцы и грузди.

Племяш вытаскивал из раздувшейся сумки то подстреленных зайцев, то тетерева, глухаря, рябчиков... Сдвигал локтем тарелки, выкладывал принесенное на стол и спрашивал:

— Интересно девки пляшут?

— Это верно. Интересно, — кивал старик. — Еще ты вот яму найди, где зимой хариус стоит, а то рыбца давно не заглатывали.

— Бу сделано, дед, — отвечал племяш.

Однажды он, сказав: «Номер уж восемь», вынул из сумки выделанный мех большой пушистой лисы. Тряхнул мехом, подняв лису за морду, и по хвосту, спине пошли гулять золотые волны.

Старик засуетился, заохал.

— Прямо скажем — уж десять.

Забрал у племяша лису, уложил ее золото на лавку и сказал:

— Вот, Серега, братишку слепишь — и увезешь ее в подарок жене-подруге.

Бокарев ответил:

— А я не женат вовсе, — даже и не заметив, что начисто отрекся от Люды.

— У-у, хорошо. Вот хорошо, — почему-то обрадовался старик. — Да ты не тушуйся. Поверь, за такую-то лису любая краля замуж пойдет.

Иногда на день-два из районного центра приезжала в гости дочь старика, миловидная, слегка полнеющая женщина с румянцем на щеках и с большой русой косой. Тогда в доме шел пир горой. Обязательно заявлялся и племяш. Подвыпив, он все норовил ущипнуть дедову дочку за бок, она хихикала, взвизгивала и передвигалась поближе к Бокареву. Старик, словно поощряя дочку, подпихивал плечом ее к нему совсем вплотную, и скоро скульптор стал подозревать, что именно дочка имелась в виду, когда старик писал: «Все остальное, что надоть, толе отыщется». Поймав себя на том, что ему тоже очень хочется пощипать дочку за пухлый бок, он ужаснулся: «Этого мне еще здесь не хватало» — и стал пристально всматриваться в ее лицо, представляя как бы она выглядела с бельмом, как у старика, на левом глазу; всякое желание заигрывать с женщиной пропало.

Подвыпив как-то сверх меры, старик поведал Бокареву на ухо, что дочка у них — приемная.

— Бабушка в молодости грейдером работала. Затяжелела — и выкинула... Опосля, когда я из дальних мест возвернулся, она затяжелеть уже не могла...

— Каким грейдером? — удивился Бокарев.

— Грейдером и грейдером... Ужель не поймешь? Тем, что дорогу утюжат. Взяли мы в дом девочку-сироту, так я сначала боялся, что гхинетика подведет. Но ничего, совсем справная выросла, нашенская, своя, как говорят в народе, в доску. Теперь и за родную дочь никому бы ее не продал. — Он игриво ткнул Бокарева локтем; — Лиха девка, а!

Дочка всегда привозила старику что-то толсто завернутое в тряпку, а когда племяш собирался увозить ее в санях домой, то на хрустевшее сено ставились фляга со сливками, кастрюля с домашним сливочным маслом, корзины с яйцами и битыми курами; еще старушка грузила в сани все, что успела связать.

Поглядывая на связанные ею варежки и носки, старик подмигивал Бокареву и шутил:

— Лучше бы она научилась вязать сразу деньгами.

Сверток, который привозила дочка, старик, встречая ее, небрежно бросал под лестницу. Но во время застолья он исчезал оттуда. Скоро Бокарев подметил, что старик, улучив момент, когда все были увлечены разговорами, незаметно брал сверток из-под лестницы и прятал себе за пазуху, а потом лез в мезонин, якобы по каким-то другим делам, и там, у машинки, горбясь так, словно накрывал сверток плечами, старательно пересчитывал привезенные дочкой деньги.

Однажды Бокарев подслушал, как старик, считая деньги, тихо разговаривал с покойным братом:

— Простая это, Митя, задачка: один к одному, один к одному... Сложишь так — кучка вырастет. Даже и горка подняться может. Простая, конечно, Митя, но и ой какая заковыристая. Это не шашкой махать да из нагана пулять: в этом народнохозяйственном вопросе надо ухо востро держать, а то враз за него ухватят.

Позднее Бокарев понял, что такое на старика иногда накатывало: ни с того ни с сего лицо его вдруг становилось бледным до безжизненной синевы, а глаза — совсем пустыми, и он начинал вести тихие беседы с покойным братом, будто что-то ему доказывая.

Наблюдая это, Бокарев боязливо думал; «Ненормальный он, что ли?»

После подобных бесед старик становился сначала крайне вялым, а затем каким-то взрывным; думалось, что если бы он потом не напивался мертвецки, то, похоже, мог бы выкинуть любой фокус.

Слушал как-то утром Бокарев наверху стариковскую сагу, пропускал мимо ушей все то, что он настучал за ночь, и тоскливо поглядывал за стеклянные стены. Крупными хлопьями тихо падал в безветрии снег, скрывая село и горы, и у Бокарева появилось такое ощущение, точно сидят они со стариком под каким-то матовым колпаком, отгороженные от всякой настоящей жизни. Зачем они тут сидят? Что высиживают? Надо же было случиться такой нелепости: встряла в голову старику блажь вылепить бюст брата, а он, как мальчишка, попался в раскинутый им бредень, барахтается в нем, как в паутине, но слабо барахтается, словно только вид делает, что хочет вырваться.

«Так ведь и с круга спиться недолго», — тревожно подумал он.

Он поежился от этой назойливо-тревожной мысли и, точно стряхивая с себя какую-то одурь, встрепенулся.

— Послушай, дед, я что хотел спросить: брат твой уже три года как умер, так? Почему ты именно теперь решил его бюст вылепить?

Старик поморщился, недовольный, что его прервали, и положил рукопись на колени.

— Расчетик один имелся.

— Какой расчетик?

— Ну, надыть, готовился.

— К чему ты так долго готовился? — не отставал от него Бокарев.

Поведя рукой над ворохом библиотечных книг, старик придал лицу вдохновенное выражение:

— А по ундервинту этому непросыпно стучать, сагу слагать об у брате любимом.

— Вон что... Сагу, а к ней бюст для наглядности. Смело задумано, дед. Еще любопытно спросить: зачем ты язык так часто коверкаешь?

Старик здорово удивился:

— Разве заметно? А я думал, мой колорит органически в речь мою вплетается, — он поводил возле себя руками, словно оглаживал собственную фигуру.

Нервно поерзал на стуле, покачал головой:

— Надо же... Выходит, заметно. — И неожиданно рассердился: — Чего это ты, Серега, с вопросами ко мне сегодня пристал? Разреши и тебе тогда задать вопросик?

Бокарев вяло пожал плечами:

— Задавай.

— Скажи, ты, чай, знаешь, почем писателям плотят?

— По-разному платят: какая книга по величине...

Старик живо склонился со стула, запустил руку в ворох библиотечных книг, порылся там, покопался и вытащил «Войну и мир».

— Вот за такую, скажем, книгу сколько заплотят?

Бокарев засмеялся:

— Ой, дед, молодец... За что я тебя люблю, дед, это я сейчас только понял, так за то, что ты дюже нахальный. Знаешь что? Брось терзать свою машинку.

Старик обиженно поджал губы.

— Не пойму, Серега, над чем ты так дико смеешься.

Бокареву вдруг стало жалко его.

— Пойми, дед, тебе бы всей жизни на такую книгу не хватило. Это же гений писал... Пойми, ну, талант же нужен... Непросто ведь книги писать.

Старик пристально посмотрел на него:

— Что есть талант?

Бокарев стал перебирать в воздухе пальцами.

— Ну, талант и талант... Способность такая...