В полярной ночи

— Этого вполне достаточно, — сказал Седюк. — Пока один газгольдер опорожняется, второй наполняется — конвертеры всегда работают вразнобой, один начинает продувку, а другой ее заканчивает. Немедленно нужен опытный газгольдер, надо скорее все проверить!

Работа на сернокислотной установке снова закипела, новая схема получилась довольно сложной, но вполне жизнеспособной. Седюк работал с увлечением и страстью, каких еще не знал. Он сердился на неудачи, называл себя бездарным олухом, но самое главное было ясно — они шли по верному пути. И Седюка поражало, что все ранее хаотично разбросанное и разобщенное вдруг объединилось, вытянулось в линию, заняло определенное и четкое место в стройном процессе. За долгие недели наладки он и Киреев хватались то за одну мысль, то за другую, испытывали их, отбрасывали, забывали все, что не шло немедленно в дело, казалось ненужным хламом, пустой тратой времени. А сейчас все пригодилось. Они вспоминали старые неудачи и видели в них успех, это были важные вехи в поисках разумной схемы. «Черт возьми, кто бы мог думать, что все это так ловко выстроится!» —: с уважением сказал Седюк о недавних провалах.

Караматин, приехавший вместе с Телеховым, более проницательно оценил проделанный труд. Он повторил, обобщив, уже высказанную на совещании у Сильченко мысль.

— Вы думаете, главное у вас — газгольдер? — спокойно заметил Караматин. — Это заблуждение! Главное в том, что вы уже нашли раньше, — автоматическое регулирование температуры. С той минуты, как вы заговорили об автоматическом регулировании температуры в контактном аппарате, я поверил в новый метод производства кислоты, как проектировщик. Скажу вам больше: если мы по-прежнему будем плодить заводы без утилизации отбросных газов, нам это сейчас уже не простится, это будет уже отсталость, а не необходимость, вредная, недопустимая отсталость. Нельзя, чтобы сотни металлургических заводов отравляли землю, губили растения и людей отбросными газами.

16

А на следующий день на Седюка хлынули тысячи дел, все, что он успел запустить, от чего отмахивался в эти трудные недели. Искусственная отрешенность от остального мира вдруг исчезла. «Вот это да!» — озадаченно возгласил Киреев, бросив взгляд на кучу бумаг, принесенную курьером. Седюка требовали к начальнику комбината, к главному инженеру, на промплощадку, на энергоплощадку, на заседание технического совета, на БРИЗ, в техснаб, в техбиблиотеку. Среди официальных бумаг со штампами и печатями попадались личные записки — от Назарова, от Караматиной, от Лесина.

— Плюньте на все это, — решительно посоветовал Киреев. — Во все места все одно не поспеть.

Но Седюк уже вновь ощущал прочность нитей, соединявших его с другими людьми. Это была не формальная связь, а душевная привязанность, искренняя заинтересованность в делах тех, кто нуждался в нем. Он возразил:

— Нет, это не пойдет, придется сполна расплачиваться за безделье. Что у нас на установке? Отработка параметров процесса? Боюсь, придется вам полностью взвалить эту задачу на себя, я буду только наведываться.

Он появился в своем кабинете на промплощадке, словно человек, приехавший из командировки. Катя Дубинина растерялась от неожиданности. Назаров хлопал его по плечу и на радостях крепко обнял. Даже чопорный Лесин растрогался, пожимая ему руку. И, как человека, приехавшего издалека, его водили по всем участкам и, перебивая один другого, показывали достижения. Седюк поразился тому, как значительно все изменилось на строительстве. Завод, так хорошо известный ему по чертежам, незнакомо вставал из полярной темноты оледеневшими стенами, гигантской трубой, тянулся стометровыми цехами, звенел уже ходившими мостовыми кранами.

Этот первый день «выхода в мир» прошел в бегах — Седюк старался поспеть во все места, куда его требовали. Он встретился с Сильченко и Дебревым, посетил проектный отдел, заехал к Лешковичу — узнать, как с газгольдерами для сернокислотного цеха. Вечером, после трехнедельного перерыва, он появился на курсах. Встречи с Караматиной он ждал с опаской. В кармане у него лежала ее записка, всего лишь одна, но жестокая фраза: «Вы плохой друг». В учительской было много народу, Седюк со всеми здоровался. Караматина холодно кивнула ему головой. Когда преподаватели разошлись по классам и они остались одни, Седюк приступил к объяснению.

— Выкладывайте, что наболело, Лидия Семеновна, — предложил он весело. — Нечуткий человек, грубиян, скандалист… еще что подобрать?

— Того, что вы назвали, вполне достаточно, — отозвалась она спокойно. — Впрочем, я уже написала вам, что думаю о вас.

Это было сказано так серьезно, что он решил оправдываться по-серьезному. Нет, не надо думать о нем так плохо, он вовсе не такой скверный, каким кажется, просто он был невероятно, немыслимо перегружен. У него не ладилось дело, не только она, но и все в мире было ему в тот момент безразлично, пусть хоть все провалится пропадом — так он тогда рассуждал.

Она прервала его:

— Вот это и есть плохой друг. Вы хороши пока вам хорошо, а чуть стало плохо — пусть все проваливается пропадом.

— Ах, да не поймете вы этого! — пробормотал он с досадой.

— Да, конечно, где же мне понять? — возразила она с горечью. — Вам ведь одному свойственно испытывать неудачи и мучиться ими, а друзья ваши существуют только для того, чтобы проводить с ними веселые минуты. А мне, может, в тысячу раз дороже было бы узнать о ваших затруднениях, чем болтать о пустяках, как мы обычно делаем.

— Зачем такие преувеличения? — защищался он. — Неужели все наши разговоры только о пустяках?

— Да, о пустяках, — повторила она. — Вы не лучше Зеленского и Янсона с их нудными комплиментами и остротами.

— Ну, это вы не докажете, — возразил он.

— Докажу, потому что это правда. Помните нашу первую встречу. Я так обрадовалась вам — старый хороший знакомый приехал в эту глушь… Вы сами как-то тогда сказали — будем настоящими друзьями.

Не поймите меня превратно, но ведь я знала вас девчонкой. Сейчас я понимаю, что это обычное преувеличение — друг детства кажется другом навсегда. Но и тогда я заметила, что вы помрачнели, когда я спросила о вашей жене. Много позже, от Валентина Павловича, я узнала, в чем дело: Мария пропала, все это болело, лишний раз бередить раны не хотелось. Но и не зная ничего, разве я поступила не так, как поступает друг? Я видела, что вам почему-то неприятны воспоминания о старом, и не лезла больше с вопросами, даже не упоминала никогда о том, что мы в прошлом были знакомы. А как хотелось: мне-то ведь воспоминания эти были милы и радостны!

— Я тогда же оценил вашу чуткость, — проговорил он виновато.

— Оценили и ничем на нее не ответили, — сказала она холодно. — Вам была удобна моя чуткость, вас самого она ведь ни к чему не обязывала. Потом вы влюбились в Варю Кольцову, весь Ленинск говорил о ваших встречах. Нет, я не требую, чтоб вы изливались передо мною, но знать, что знают другие, я могла. Вы же скрывали от меня то, чего от других не скрывали. Я не ропщу, а устанавливаю факт — с настоящими друзьями так не поступают. И, наконец, наша ссора. Неужели вы думаете, что я рассердилась на грубость? Боже мой, я живу не в оранжерее, наши рабочие, даже ученики мои, и не так изъясняются, я не собираюсь по этому поводу впадать в истерику. Не могу сказать, чтоб мне это нравилось, но страдать я не буду. Меня возмутила не форма, а содержание. «У нас свои дела, свои трудности, вас они не касаются, не лезьте со своими пустяками», — вот что означала ваша отповедь. Удивительно хороший метод для обращения с истинными друзьями!

Он проговорил, не глядя на нее:

— Чертовски трудно разговаривать с умными женщинами: всегда оказываешься кругом виноватым.

— Да, конечно, вы предпочли бы, чтобы мы были поглупее, — возразила она безжалостно. — Можно было бы хамить вволю и сохранять при этом благородный вид. Это ваш идеал — глуповатая, все покорно принимающая женщина. Нашим, женским идеалом это не будет, придется уж вам с этой неудачей примириться.