Нас ждет Севастополь

Изменился он и внешне. Еще совсем недавно седыми были лишь виски. Теперь побелела вся голова, поседели и усы. И носил он их теперь не так, как раньше: кончики стал закручивать вверх, как немецкие офицеры, подражавшие кайзеру.

Из-за угла выглянула небольшая рыжая собака. Вильнув хвостом, она подошла к Савелию Ивановичу и положила голову на колени.

— Ну, как дела, Шарик? — ласково спросил Глушецкий и потрепал ее за шею. — Сыт ли?

Шарик был приблудным. Зимой он приковылял во двор с подбитой лапой. Савелий Иванович накормил его, впустил в кухню и перевязал лапу. Так и прижилась собачонка.

У него в потаенном подвале были запрятаны сухари, мука, крупа, консервы. До весны запасов хватило. Потом Савелию Ивановичу пришлось довольствоваться пайком, который получал на верфи. Выделить из него Шарику было нечего. Тогда Савелий Иванович показал ему пустую кладовую, потом налил в миску суп из прелого овса и сказал:

— Вот и все, друг ты мой, чем могу накормить тебя. Извини, но я тоже вынужден есть такую бурду. Если сможешь, добывай пищу сам. Ты понял меня?

Наверное, Шарик понял. Он с утра исчезал, а возвращался под вечер. Ужин, который давал ему хозяин, он поедал неохотно, словно из любезности. Где он находил пропитание, Савелий Иванович не знал.

Вот и сегодня Шарик нехотя погрыз рыбьи косточки, юшки хлебнул чуть-чуть и отвернулся. Он лег около ног хозяина и посмотрел на него таким взглядом, словно хотел сказать: «Неужели ты этим питаешься?»

— Не нравится? — сказал Савелий Иванович, снова закуривая. — Прошел год, а что мы сделали полезного?

Год… Савелию Ивановичу вспомнились первые дни, когда в Севастополь вошли немцы. Связной, которого он ожидал, не явился. Тогда Савелий Иванович решил действовать по своему усмотрению. Он пошел в городскую управу. Несмотря на то что был жаркий день, Глушецкий надел новый костюм, галстук, фетровую шляпу, подарок сына. Усы лихо закрутил вверх.

Всем своим видом он хотел показать, что у него праздничный день.

На стене здания управы был вывешен приказ немецкого командования. Глушецкий остановился и прочитал его. Приказ гласил:

«Всем красноармейцам, краснофлотцам, командирам и комиссарам, оставшимся в городе, необходимо завтра в 5 часов утра явиться на площадь Арсенала. Кто не явится, будет считаться партизаном и расстрелян. Всем жителям города с детьми завтра к 7 часам утра явиться на площадь III Интернационала для отправки в концлагеря до установления порядка в городе. Кто не явится и будет обнаружен в домах или на улице, будет расстрелян на месте».

«Расстрелян… расстрелян… Скольким людям придется принять смерть…» — подумал Савелий Иванович.

Городским головой немцы назначили Мадатова, а его заместителем Белецкого. Эти фамилии ни о чем не говорили Савелию Ивановичу. Раньше он не знал таких людей. К Мадатову на прием попасть не удалось. Тогда Савелий Иванович пошел к Белецкому. Войдя в кабинет, он увидел за столом человека в пенсне, сквозь которое глядели колючие глаза. В стороне на диване сидел обрюзгший пожилой мужчина.

— Здравия желаю, господин Белецкий, — начал с ходу Савелий Иванович, изображая па лице угодливость. — Разрешите вас поздравить с высокой должностью.

— Кто такой? — отрывисто спросил Белецкий, не вставая.

— Я Глушецкий Савелий Иванович, мастер с Морзавода.

Белецкий снял пенсне, протер стекла носовым платком. Надев пенсне снова на нос, он встал и оглядел Глушецкого с ног до головы.

— Тот самый Глушецкий — депутат городского Совета, знатный мастер, чей портрет висел на доске Почета?

— Он самый.

— Любопытно, — протянул Белецкий. — И зачем вы пожаловали?

Глушецкий покосился на человека, сидящего на диване.

— Мне хотелось бы поговорить с вами наедине.

Белецкий нахмурил брови и сухо заявил:

— Это мой доверенный человек.

«Где я эту бульдожью морду видел?» — подумал Глушецкий, имея в виду человека на диване. Но так и не вспомнил.

— У меня разговор, можно сказать, секретный, — вздохнул Савелий Иванович. — Ну если нельзя, так ничего не попишешь. Пойду в гестапо. Кстати, не скажете ли, где оно находится?

Белецкий вышел из-за стола, подошел к Глушецкому и, глядя в упор, сказал:

— Что ж, поговорим наедине. — И кивнул своему охраннику: — Жди за дверью.

Когда тот прикрыл за собой дверь, Белецкий снова сел в кресло.

— Ну, депутат городского Совета, выкладывайте свои секреты.

Глушецкий присел на краешек стула и достал из кармана тетрадь.

— В этой тетради, — сказал он, — фамилии членов горкома и депутатов городского Совета, их семей, домашние адреса. Интересуетесь?

Белецкий протянул руку за тетрадью, но Глушецкий не спешил ее передавать.

— А может, список передать в полицию или в гестапо? — прищурился Глушецкий.

— Давайте мне, — нетерпеливо потребовал Белецкий.

— А что я буду иметь взамен?

Белецкий встал, поморщился.

— Что же вы хотите получить взамен?

— Видите ли, господни Белецкий, — спокойно сказал Глушецкий, подавая ему тетрадь, — каждый хочет извлечь выгоду из создавшейся обстановки. В том числе и вы… Можете ли вы ответить мне на один вопрос?

— Что за вопрос?

— Вам известно, что я был депутатом, что мой портрет висел па доске Почета. Вы должны знать также, что я был членом партии. Всего этого достаточно, чтобы гестапо меня незамедлительно отправило на тот свет. Не так ли? А я вот сам, не скрываясь, прихожу к вам и предлагаю свои услуги. Не кажется ли вам это странным?

— Да, кажется, — подтвердил Белецкий, листая тетрадь и кидая на него косой взгляд.

— А известно ли вам, что два месяца тому назад меня исключили из партии?

— За что же? — Белецкий перестал перелистывать тетрадь и уставился на Глушецкого.

Голубоглазый, с закрученными вверх кончиками усов, светловолосый мастер с Морзавода показался Белецкому очень похожим на немца. Он располагал к себе, но Белецкий был недоверчив.

— Но вы, конечно, не знаете, что в моих жилах течет арийская кровь, — с неподдельным достоинством сказал Савелий Иванович и облизал пересохшие губы. — Да, господин Белецкий моя бабушка была чистокровной немкой. Могу доказать.

Если бы Белецкий тотчас потребовал доказательств, вряд ли Савелий Иванович смог бы их представить. Кстати, список депутатов и членов горкома — тоже липа. В горкоме партии знали, что давали Глушецкому. В списке значатся те, кто эвакуирован из Севастополя с семьями. Напрасно гестаповские ищейки будут их разыскивать.

Белецкий, подошел к письменному стаду и сунул тетрадь в ящик. Сел в кресло, закурил и проговорил с нескрываемой иронией:

— Вот что… Список ваш несомненно представлял бы ценность, если бы у нас его не было. Вы что думаете — мы сидели и ждали, когда какой-нибудь Глушецкий придет к нам со списком? Мы заранее побеспокоились об этом. Я мог бы просто вернуть его вам. Но — пока оставляю его у себя. Это похвально, что вы желаете сотрудничать с немецкой армией и принести пользу освобожденной России…

«Вот и все, сорвалось…» — подумал Глушецкий и, сохраняя спокойствие, сказал:

— Мне кажется, господин Белецкий, вы не совсем правильно поняли меня. Я не политик. Ваши высокие слова меня мало волнуют. Для меня хороша та власть, которая меня не тронет и даст возможность добывать деньги. Деньги — мой бог. Список же принес я для того, чтобы видели, что я отрекся от прошлого.

— Так вы хотите денег? — Белецкий снисходительно усмехнулся. — И сколько?

— Ах, господин Белецкий, мы все еще не можем понять друг друга.

— Какого черта морочишь мне голову! — вдруг рассвирепел Белецкий. — Говори и убирайся!

«Не перегнул ли я палку?» — подумал Глушецкий. Он встал и, приблизившись к столу, вкрадчиво продолжал:

— Извините, господин Белецкий. Я пришел именно сюда, потому что знаю, в таком учреждении должны быть деловые и энергичные люди. Такие, как вы, например. С вами я и хотел бы иметь дело.