Романтики и реалисты

дельника. Неправильность была и в том, как сидела в кресле Каля. Теперь, когда Ася тоже села, ноги Кали не казались положенными красиво, наоборот, они будто покинули умную голову Кали, и ее желтую шубку, и ее струящиеся волосы. Они были сами по себе – красивые ноги на стуле.

«Не надо смотреть», – подумала Ася, она повернула голову и уперлась взглядом в номер телефона, наспех нацарапанный на листке календаря. Федя! 142-15-37. И рука легла на трубку, и покорно закружился диск.

– Асена! (Глупое какое образование от ее имени.) Асе-на! Я тебя жду к себе сейчас. Ко мне добираться – пара пустяков, – заклокотал Федин баритон, и Асе подумалось, что с Федей ей легко будет поговорить о том, что случилось. А потом она сразу же уедет к мужу и дочери, слава Богу, у нее есть к кому уехать. И все будет, как раньше. В сущности, это было не так уж плохо. И права работать у нее никто не отнимал и не отнимет. Значит, и потерь нет… Ах, Москва… Вот Мариша говорила: «У меня бы развился комплекс неполноценности, если бы я не переехала». У Аси не разовьется. Она этого не допустит.

– Слушай, – спросила она Калю, – ты что-то мне только что говорила? Про мозг, про сердце?

– Я? – удивилась Каля. – А! Я уже забыла. Так, чепуха! Мои жизненные наблюдения все равно тебе не годятся.

– Почему?

– Мы с тобой не контачим. Верно?

– Раз ты считаешь… Впрочем, я тоже так считаю.

– Вот именно. Слабость вашего поколения в том, что вы все паятели. От слова «паять»… И еще ладители. От «ладить»… Зачем? Когда все и так ясно.

– Слабости своего поколения ты знаешь так же хорошо? – Подозреваю.

– Может, это тебе надо было бы ехать в эту командировку?..

– Правильно! Я бы объяснила этой девице на пальцах, что нет ничего на свете, из-за чего стоит переводить кровь на воду. Есть у человека всего-то жизни двадцать с лишним тысяч дней и здоровье, которого должно хватить на более-менее разумную жизнь…

– А сама бухнулась в обморок, когда сдохли рыбы. И ушел на это целый день из двадцати тысяч.

– Это была истерика. Я до этого не спала две ночи…

– Я так и подумала, что это не из-за рыб…

– Вот-вот. Тебе облегчает уход мой цинизм?

– А тебе это нужно – кому-то что-то облегчать?..

Каля выпустила вверх струю дыма и застыла с оттопыренными перламутровыми губами. Дым ткнулся в низкий потолок и, потеряв форму, рассеялся.

– Я много говорю, потому что не знаю, что сказать. Какая-то глупая история… До философии – чужой дом горит, а мне приятно – я еще не доросла… Поэтому мне противно…

– Будешь считать письма?

– Нет, – ответила Каля. – Ты бы считала, а я – не буду. В комнату заглянула секретарша.

– Царев спрашивает: все ли в порядке? – спросила она Калю. Та выпустила еще одну дымовую завесу.

– Как в аптеке, – заверила она секретаршу.

Ася заторопилась, побросала в сумочку блокноты, шариковую ручку – пусть ничего от нее не останется, завернула в старую газету туфли.

– Я побежала, – сказала она.

Каля сидела все так же нелепо – сразу на кресле и стуле.