Глухомань. Отрицание отрицания

— Извините меня, но я утратил суть, — вздохнул Александр. — Может быть, не вовремя задумался.

— А суть в том, что при такой искусственной организации труда динозавр рано или поздно начнет пожирать себя. То есть, торговать собственными недрами, а не воспроизводимыми товарами, как то делают развитые страны.

Разговор шел вяло и неинтересно, и Анечка сердилась на отца. Не только потому, что он его начал, сколько из-за того, что Голубков задерживал Александра, тем самым отнимая его у нее. У Анечки весьма высоко проявлялось чисто женское чувство собственности, в особенности, если мужчина ей нравился. И отец не мог не знать, что он ей нравится, а поди ж ты, упрямо держал его, а время текло и текло…

— … Грубость для русского человека — акт самоутверждения. Утверждения за счет унижения другого…

Дальнейшим разглагольствованиям помешал звонок в дверь. Платон Несторович сразу замолчал, но не забеспокоился, а с удовлетворением сказал:

— Открой дверь, доченька. Видимо, это из милиции, так что вы, милостивый государь, временно удалитесь.

Анечка подождала, пока капитан скроется в коридорчике, который вел в морг. Там был запасной выход. А как только Александр вышел, тотчас же открыла дверь, искренне удивившись при этом:

— Вот уж кого не ждали!

Вместе с нею в гостиную вошел прапорщик Богославский, одетый почему-то в темную одежду дьячка.

— Выгнал меня дядюшка мой, — сказал он, поклонившись. — Изыди, говорит, и сам спасайся. Кругом одни красные, а я и на воротах храма собственного распятия не желаю. Справку, правда, дал, будто дьячок я его прихода.

— Это упрощает задуманное, — улыбнулся Платон Несторович. — Позови капитана, Аничка.

Александр очень обрадовался внезапному появлению боевого товарища. Однако радость свою привычно сдержал, лишь крепко пожав ему руку.

— Мне случайно удалось узнать, что на лесопилке будто бы готовят баржу с досками для сплава на Рославль, — сказал прапорщик. — Если бы ночью пробраться к ней и залезть…

— Ждать, — отрезал Платон Несторович. — Терпеливо ждать, вот в чем основная задача.

— Чего ждать? — сердито спросила Анечка. — Сейчас темно и, кажется, пока тихо.

— Ждать милиции, доченька. У капитана нет документов, а без них ныне и шагу не ступишь.

— А причем тут милиция? — Анечка недовольно дернула плечиком. — Она уже сплошь большевистская.

— Потому-то и процветает бандитизм, — вздохнул патологоанатом. — А трупы убиенных милиция доставляет для вскрытия, таков порядок. И я жду подходящий материал для капитана.

— В каком смысле? — усмехнулся Александр.

— В смысле подходящей фактуры и документов, капитан. Как правило, эта красная милиция документы не отбирает, чтобы поменьше было возни, что ли. Получают от меня справку о смерти, составляют акт и отряжают команду из содержащейся в тюрьме интеллигенции на похороны. Террор весьма упрощает жизнь, почему он и неизбежен при власти дилетантов.

В начале своей деятельности Советская власть официально именовала босяков, мелкое жулье, воров, хулиганов и прочее отребье «социально-близкими», взваливая на них всю работу по разгрому интеллигенции. Тогда и был брошен в массы лозунг «Грабь награбленное!», а когда городская и сельская босота с удовольствием исполнила призыв, с грабежами и разбоями стали бороться, но как-то вяло и не очень охотно. Милиция была нацелена на криминал организованный, угрожавший самой власти, а не каждому гражданину в отдельности. Да и прицел-то был какой-то странный, будто милиция все еще ожидала возврата к помощи «социально-близких», а потому и не решалась рубить под корень.

— Если засветло не придут, значит, до утра можно спать спокойно, — сказал Платон Несторович. — Не любят они Покровки.

— Почему? — вежливо поинтересовался Богославский.

— Говорят, бензина мало, а на лошадях — далеко. А на самом-то деле местных побаиваются. Оружия раздали всем, кто просил, центр далеко, а у нас на Покровке народ дружный.

— Может, нам тоже следует поберечь керосин? — вдруг спросила Анечка. — Прапорщик с документами переночует дома, а капитана я провожу на сеновал и завалю сеном.

— Откуда у нас сеновал? — удивленно спросил патологоанатом. — Уж чего-чего, а этого у нас доселе не было.

— Я… — Анечка смутилась, так и не научившись обманывать отца. — Я спросила разрешения у соседей, и они не возражают. У Квашниных, у которых корова.

— Лучше посумерничать перед пыхтящим самоваром, — мечтательно сказал Платон Несторович: ему хотелось немного повыступать перед столь редкой аудиторией. — Летними вечерами наши предки очень любили подолгу, до полной темноты сидеть без света. В сумерках все женщины казались прекрасными, а мужчины — идеальными. И непременно рассказывали ужасные истории про вампиров, вурдалаков, оборотней, кровавых разбойников. И это было совсем не страшно, потому что было, что защищать, и было, кому защищать. И мы, как в старые, добрые времена…

— Не было, а казалось, — сердито перебила Анечка. — Сейчас сумерки не в гостиной, а по всей России, и страшные сказки уже не нужны даже детям. Все и так живут, пригнувшись от страха. Даже доблестная красная милиция, так и не посетившая нас.

— Может, в городе вообще перестали убивать? — предположил прапорщик Богословский. — Хотя это слишком оптимистическое предположение для современных сумерек.

Анечке не нравилась эта никчемная сумеречная беседа, потому что она твердо решилась. Сегодня же, без всяких отсрочек, почему и возник некий сеновал, который принадлежал неизвестно кому, но уж никак не Квашниным. Отец прекрасно понял ее, но кроме дочери у него никого не было. Да, он понимал, что однажды его Анечка найдет своего мужчину, боялся этого, ревновал, а потому и выдумал это сумерничание. Все отцы ревнуют своих дочерей, но у Платона Несторовича эта ревность была болезненной до щемящего сердца. Уж слишком он был одинок.

— … Да, рецепта сейчас никому не пропишешь…

— Все! — собравшись с духом, решительно сказала Анечка. — Милиция не явится, а завтра господа офицеры могут отправиться в путь трудный и опасный. А потому я увожу капитана с собой, а прапорщик остается, как человек легальный.

— Был человек разумный, стал человек легальный. Кардинальное изменение общества при Советской власти, — вздохнул Голубков. — Видимо, Аничка права. Пора баиньки.

Анечка увела Вересковского. Голубков помолчал, похмурился, повздыхал, подумал и принес колбу спирта и два стакана. Плеснул по половинке, придвинул графин с водой.

— Вот я и потерял дочь, — тихо сказал он и опрокинул спирт в рот. Поморщился, не запивая. — Впрочем, все естественное — разумно.

— Пью за то, что вы приобрели сына, — прапорщик тоже выпил, торопливо хлебнув воды из графина.

— Сына?.. Этот сын думает, где бы еще пострелять вдосталь. Это не сын — защитник, это сын — разрушитель, знаете ли. Каково время, таковы, естественно, и сыновья.

— Мы не выбираем время.

— Зато время выбирает вас, — Платон Несторович вздохнул, непроизвольно потер левую сторону груди. — Это вы, вы развязали эту проклятую гражданскую войну, вы…

— Успокойтесь, профессор, — недовольно поморщился Богославский. — Подумайте лучше, как счастлива сейчас ваша дочь, и с этим ощущением мы и завалимся спать.

Анечка действительно была счастлива. Счастлива всей душою, всем телом, исполнением самых тайных, самых заветных своих мечтаний, а потому и гнала из головы все мысли о конечности этого счастья. Все придет потом, потом, как легкая элегическая грусть о миновавших мгновениях полного счастья…

Собрались утром за чаем. Анечка сияла, отец хмурился, офицеры тактично вели общий разговор. А потом приехала расхрабрившаяся милиция с очередным трупом. Капитан спрятался в шкафу, а Голубков увел милицию в прозекторскую, где и подал требуемое заключение об убийстве. Проводил дорогих гостей, вернулся с великой радостью, скрывать которую и не пытался:

— Ну вот вам и документы, капитан. Отныне вы — старший унтер-офицер 219 полка Колосов Иван Матвеевич. Направляетесь по месту жительства в Курскую губернию для отдыха после ранения. Кстати, вы — Георгиевский кавалер.