Черемша

— Да вот пришла к тебе… Ты же звал.

— Звал, это точно. У нас народу на стройке не хватает. Прямо острая проблема. Вон видишь плакат — "Кадры решают всё". Так что правильно ты бросила монастырь и двинулась к нам. Работу найдём.

— Чо это ты заладил: мы да мы? — с тихим укором произнесла она. — Я к тебе пришла.

— Как… ко мне? — Вахрамеев изумлённо подался вперёд, опершись о стол растопыренными пальцами. — Ты что такое мелешь, Ефросинья?

— Полюбила я тебя, Николай Фомич… Вот как перед святым крестом, — она перекрестилась, стыдливо опустила глаза. — Сон я вещий видела на троицу, намедни как нам с девками тонуть. Будто я упала в яму кромешную, ни зги не видать. И чую: пропадаю совсем, отходит душа моя грешная. А оно глядь — парень руку мне протягивает. Бровастый да белозубый такой, в фуражечке блином. Ну как есть ты вылитый… Как ты к нам приехал, я тебя, значит, сразу и признала. А в ту же ночь явилась ко мне пресвятая Параскева-пятница, благодетельница моя, и перстом указует: се твоя судьба, Ефросинья! Так и сказала: ".твоя судьба". Ты уж не серчай, Коленька, что я пришла к тебе… Куды ж мне деваться?

Ефросинья всхлипнула, уголочком платка, по-бабьи смахнула слезу. Подпёрла щеку, пригорюнилась, глядя в окно.

Вахрамеева бросило в жар. Такого горячего, лихорадочного смятения, замешанного на острой тревоге, давненько не испытывал он, пожалуй, с полузабытых армейских стрельб пли показательной рубки лозы… Торопливо крадучись, морщась от скрипа собственных сапог, прошёл к двери, проверил: не подслушивает ли дотошный Спиридон? Зажёг папиросу, жадно затянулся.

— Ты соображаешь, что говоришь, Ефросинья?! Ведь я женатый, понимаешь?

— Да уж я и то думала… — скорбно вздохнула она. — Гадала про себя: а коли он женатый? Невезучая я, несчастливая… Как есть, сиротинка горемычная…

Она уставилась на него ясными и печальными своими глазами, глядела долго, пристально, любуясь и жался, как разглядывают дорогого покойника. Вахрамеев почувствовал неловкость под этим немигающим взглядом, заёрзал на табуретке, недовольно тряхнул чубом. Хоть бы уходила скорее, что ли…

— А развестись с жёнкой нельзя? Ведь теперича, говорят, развестись просто: взял да вычеркнул бумагу, или вовсе порвал.

— Ну ты даёшь стране угля! — напряжённо рассмеялся Вахрамеев. — С чего это я буду разводиться? У меня дочка растёт — пятый годок. Да и жена хорошая, по крайней мере, не жалуюсь. Учительствует в школе.

— А как же сон-то, Коля? Ведь вещий сон…

Вахрамеев подумал, что Фроська ему очень даже нравится, иначе он давно бы прогнал её вместе с глупыми вопросами. Он испытывал к ней симпатию, сочувствие, жалость, искренне переживал за неё. Да и не мог он иначе относиться к человеку, откровенно распахнувшему душу, глядящему тебе в лицо исповедально чистыми глазами.

— А сон свой толкуй правильно, соответственно обстановке, — доброжелательно сказал он, поглядывая в окно. — у тебя сейчас что получается? Крутой поворот в жизни, ты выходишь в люди. На самую быстрину выходишь, понимаешь? Я тебе во всём буду помогать. Как у вас говорят, буду тебе ангелом-хранителем. Устраивает?

Она тоже смотрела в окно, задумавшись. Пошептала о чём-то, несмело улыбнулась:

— А может, домработницей возьмёшь, Николай Фомич? Я ведь по хозяйству всё умею: и стирать, и варить. Тут сказывают, ваши начальники берут в дома работящих баб. Вот и ты возьми меня.

— Брось дурить, Ефросинья! — всерьёз рассердился Вахрамеев. — Ни в какие домработницы ты не пойдёшь — ни ко мне, ни к кому-либо другому. Говорю это тебе с полной ответственностью. А пойдёшь на государственную работу — молодёжь должна строить социализм. Понятно?

— Это я и без тебя знаю. Слыхала, — вяло отмахнулась она и опять надолго задумалась. Потом неожиданно быстро спросила: — А какую работу дадите?

— Работы у нас всякой навалом. Только выбирай. Ты вообще-то как, грамотная?

— Псалтырь немного читаю.

— Значит, пойдёшь в ликбез. Потом в вечернюю школу. Ну а пока тебе, как малограмотной, можно предложить работу на нашей молочнотоварной ферме.

— Скотницей, что ли? Не пойду, — резко сказала Ефросинья. — Мне и так монастырские коровы опостылели.

— Ну, уборщицей в рабочее общежитие.

— Тоже не пойду. Нашто оно мне, чужие плевки-то подтирать? Это пусть наши старухи-черницы делают. А ты мне дай настоящую работу, чтоб человеком быть. Чтоб эти самые машины водить.

— Видали её! — недовольно развёл руками Вахрамеев. — Да ты, оказывается, настырная, Ефросинья! Что ж тебя на экскаватор прикажешь посадить? Или, может быть, на мотовоз?

— Научите, так и сяду, — Ефросинья подняла с полу торбу, завязала лямки крепким узлом. — Затем и шла, чтобы научиться.

— Ладно, направим тебя в бетонщицы — это как раз по тебе. Сейчас позвоню в отдел кадров, договорюсь, — Вахрамеев покрутил ручку телефона, его соединили с начальником-кадровиком, и он быстро обо всём договорился: бетонщики были одной из самых дефицитных специальностей на стройке. А подучить обещали — наука не из мудрёных. — Можешь идти оформляться.

На телефон Ефросинья глядела с подозрением и опаской — уж больно вычурной и таинственной показалась ей блестящая коробка: не врёт ли? Однако расспрашивать, уточнять постеснялась, да и гордость не позволяла. Перед уходом всё-таки спросила:

— А с тобой через неё тоже можно говорить?

— Вполне! — улыбнулся Вахрамеев. — Ты как оформишься на работу и в общежитие определишься, позвони сюда от дежурного. Попроси у коммутатора сельсовет.

Ефросинья кивнула, медленно, молча, как в первый раз, оглядела стены и вышла, вскинув голову, словно бы тяжёлая коса оттягивала ей затылок.

Председатель распахнул раму, боком уселся ка подоконник — уже тёплый, нагретый утренним солнцем. Ефросинья пересекла двор и направилась вдоль улицы, помахивая монастырской торбой небрежно, по-девичьи грациозно, как каким-нибудь модным ридикюлем. Серое, домотканное платье неброско, но удивительно чётко обрисовывало лёгкую и сильную фигуру. Вахрамеев дымил папироской, щурился, долго глядел вслед. Очень ему хотелось, чтобы она обернулась. Но так и не дождался.

Глава 6

Шальным половодьем захлестнуло тайгу алтайское лето. Росными: утрами вставали над падями голубые завесы, солнце гнало с откосов к Шульбе охлопья туманов, сушило чёрные ощерья россыпей, зажигало косогоры алыми всполохами: "марьина-коренья". Тайга гудела, наливалась духмяным теплом, сладкими сокамн жизни.

Поскотина за конным двором вся вызвездена желтомохнатыми одуванчиками, вся — в пчелином гудении, в брызгах росы. То тут, то там вспыхивают радужные шарики: перед тем, как сесть на цветок, пчёлы жужжат — сушат венчики.

И на эту-то благодать выводили одров, конченых сапных коняг, которым впереди одна дорога — под расстрел. На завалинке конторы расположилась выбраковочная комиссия во главе с ветфельдшером Иваном Грипасем. Стола не было — очкастый Грипась держал на коленях портфель и на нём, в ведомости, делал соответствующие пометки.

Парторг Денисов — тоже член комиссии, сидел отдельно, на персональном стуле, который ему вынесли из конторы. Сумрачно курил, поглядывая из-под надвинутой на брови старенькой кепки!

Вот они наяву, во всей обнажённой откровенности, перспективы "второй очереди"… Заездили, уходили лошадок в карьере, а ведь какие ладные были кони. И не когда-то — всего три года назад. Денисов помнил, как пригнали табун "зайсанок" — диковатых низкорослых лошадок местной алтайской породы. Было их тогда, гривастых, выхоленных на таёжном травостое, что-то около шестидесяти голов. А теперь осталось тридцать, да из тех почти двадцать больны.

Да, он знал и прекрасно понимал, что строительству первой очереди было отдано всё: энергия и безудержный энтузиазм людей, лучшие стройматериалы, лучшие лошади и машины. Всё, что имелось под рукой, без резервов, без думы о завтрашнем дне. Страна не могла ждать.