Польский пароль

Телефонист Ванюшка Зыков, и здесь не отставший со своей деревянной коробкой, осторожно подергал Савушкина за рукав ватника:

— Товарищ старшина! Там — живой… Тоже прикованный…

Слева в углу оказался закуток, незаметный с первого взгляда, полуотгороженный толстой бетонной стенкой. На тумбе, уронив голову на пулемет, сидел еще один немец, по-видимому, действительно живой — он тихо стонал. Бетонная стенка уберегла его от гранатных взрывов.

Старшина быстро подошел, толкнул пленного дулом автомата, осветил фонариком лицо (Савушкин уже понял, что именно из этого пулемета прогремела недавняя очередь, именно этот прикованный ариец хладнокровно расстрелял солдата-повара: на улицу выходила только эта пулеметная бойница!).

— Хенде хох, мать твою перетак!

Пулеметчик открыл глаза, криво усмехнулся, звякнув цепью: дескать, видишь, рука-то прикована. Савушкин плюнул с досады: спросить бы эту суку, за что он застрелил безоружного парня, да никак невозможно — весь свой немецкий лексикон старшина уже исчерпал.

— Бойко, а ну оторви его.

Нащупав цепь, сержант захлестнул ее в ладонях, натужился, гулко гакнул и, будто древесную чурку расколол, разорвал цепь, Потянул за обрывок, стаскивая пленного с тумбы.

— Веди во двор вшивого арийца! — приказал Савушкин.

На свету его как следует разглядели. Был он щуплым, скорее всего, отощавшим — офицерский френч свободно болтался на плечах. Он неплохо держался: не то чтобы вызывающе, но вполне спокойно, без страха, хотя наверняка отдавал себе отчет в том, что его ожидает.

— Их бин официр. Хир бефиндет зих официрен штрафбатайлон. Дорт! [11] — пленный показал на подвальную дверь.

— Хрен с тобой, что ты офицер, — сказал Савушкин. — Плевать мне на ваш штрафной батальон. Ты мне лучше скажи, падло, зачем застрелил повара? Какая была надобность?

— Ферштее нихт! [12] — немец упорно мотал головой.

Сбоку шагнул Ванюшка Зыков. Засмущался, дергая тонкой шеей, будто брезентовый ремень от телефонной коробки больно резал ему плечо.

— Разрешите, товарищ старшина… Я немецкий в школе учил когда-то. Ну немного знаю… Пятерка у меня была. Может, мне спросить его?

Савушкину не понравилась неуверенность молодого телефониста: краснеет, глазами хлопает, чуть ли не заикается.

— И спроси! — хмуро сказал он. — Почему он, курва, нашего парня убил? Только сам-то ты по-солдатски держись!

Чего глазки строишь, коленками мандражируешь? Говори с этой гнидой громко, по-красноармейски! Не забывай, кто ты есть!

Однако от грозного старшинского крика Зыков еще больше стушевался, обращаясь к немцу, промямлил кое-как:

— Ворум зи… шиссен дизер зольдат?.. Ворум шиссен?.. Унзер зольдат ист тот. Цум шаде [13].

Немец презрительно усмехнулся и стал что-то быстро-быстро говорить, при этом небритое лицо его сделалось жестким, надменным. Он смотрел теперь на ежившегося Ванюшку Зыкова с откровенной ненавистью.

— Чего он лопочет?

— Он, товарищ старшина… как бы вам сказать?.. Очень злой. Он стоит за великую Германию. И будет еще убивать. Это его пфлихт. Ну, по-немецки значит долг. Обязанность.

— Н-да… Едрена феня… — в раздумье протянул Савушкин. Потом неожиданно спросил: — Сколько тебе лет?

— У немца спросить? — с готовностью отозвался Зыков. — Это я знаю, помню, как по-немецки.

— Да нет! Нужен мне твой фриц — он свое уже отжил. Я спрашиваю, сколько тебе лет! Тебе, понимаешь?

— Восемнадцать…

— Эх, едрит твою кочерыжку!.. А моему Андрюхе нонче семнадцать будет, тоже, поди, к осени загремит на фронт. Тоже вот таким, как ты, воякой косопузым станет. Жалко мне вас, желторотых… Ведь вы же с врагом поговорить и то не умеете. А его, врага-то, бить, одолевать надо. Вот какие пироги, Ванюха… Ладно, ступай отсюда, дальше я сам разговаривать буду.

И ничего, немец быстро понял, что от него требуется. Сразу будто порастерял, раструсил свою чванливость, стал улыбчивым, готовым оказать любую услугу «герру фельдфебелю». Да, он прекрасно понимает, что надо вынести с улицы того мертвого солдата и доставить сюда. Это и обычай немецкой армии: нельзя оставлять на поле боя тела доблестных солдат. Нет, нет, он не попытается бежать, только безумец способен на это под прицелами десятка автоматов. Яволь, он исполнит приказ. Он вынужден исполнить приказ…

С посеревшим лицом немец, пошатываясь, направился к воротам, но тут неожиданно от крыльца метнулся Ванюшка Зыков, встал, загородил дорогу, Властно крикнул:

— Цурюк! [14]

Надо было видеть в это мгновение старшину Савушкина! Круглые от ярости глаза, медвежья, вразвалку, походка — эти страшные несколько шагов, и вздрагивающие вдоль тела литые пудовые кулаки. Он оттолкнул плечом немца и, набычась, тяжелым взглядом уставился на телефониста:

— А ты… оказывается, зычный… Когда надо.

— Он военнопленный, товарищ старшина! А там… там его убьют. Это нельзя… Нельзя!

Савушкин с минуту молча мял пальцами подбородок, смотрел в землю. Потом плюнул и пошел. С крыльца не оборачиваясь крикнул:

— Саперы! Посадите его обратно в подвал!

— Так там же двери нет.

— Не разговаривать! — заорал старшина. — Выполняйте.

…А наступать не довелось им. Уже через полчаса над городом повисла двухвостка-«рама» [15] — и начался настоящий ад. Тяжелая немецкая артиллерия стала методично, густо обрабатывать оба квартала, занятые батальоном Вахромеева. Подключились минометы: зашелестели, гулко затявкали частые мины у стен домов и вдоль улицы. Несколько снарядных попаданий пришлись на дом Савушкина, на окна и перекрытия, при этом левый угол, начиная с верхнего четвертого этажа, с грохотом осыпался.

Потом через площадь двинулась пехота, и не пешком — на бронетранспортерах. Видно, думали немцы, что после пушечно-минометной молотилки встретить их из искромсанных домов-развалин будет некому, потому и поленились спешиться. Однако сильно просчитались. Развалины враз ожили: ударил Бойко из своей сорокапятки, защелкали ПТРы из уличной баррикады и внахлест повсеместно — шквал автоматного огня.

Откатились, оставив три горящих бронетранспортера.

Вовсе туго стало в полдень, когда к фашистам по ближней железнодорожной ветке подошел бронепоезд. Он бил по дому Савушкина, каждым пушечным залпом крушил этажи, Старшина успел увести оставшуюся шестерку солдат в подвал, чтобы переждать артналет. Там, в углу, скорчившись сидел пленный и грыз ржаной сухарь. Безучастно грыз, на вошедших даже не посмотрел.

«А ведь выживет, паразит! — с обидой подумал Савушкин. — Они все тут останутся, костьми лягут, а ему, фрицу, ни хрена в подвале не сделается».

Через несколько минут, уловив наступившее наверху затишье, Савушкин поднял солдат, чтобы занять позиции первого, и теперь, пожалуй, единственного, этажа. И тут их перехитрили немцы. Едва залегли они средь битого кирпича, вдруг завизжал, заскрипел, тонко задребезжал над головой, будто раздираемый в куски, воздух: развалины накрыл залп «скрипухи» — немецкого шестиствольного миномета.

Старшина Савушкин успел лишь пожалеть, что теперь, после недавней гибели сержанта Бойко, ему и командование передать некому, и почувствовал, что летит высоко в удивительно горячем, душном воздухе.

…Только на четвертые сутки остаткам батальона Вахромеева удалось через восточные окраины города пробиться к своим.

Было это ночью. Издерганный бессонницей, все еще кипевший нервным возбуждением недавнего боя, капитан Вахромеев хмуро глядел на очертания городских кварталов, оплавленные пожарами, и часто тяжело дышал.

Да, сгоряча всыпались они в это дело, рванули, что называется, очертя голову… Без тылов, которые далеко, без танков, которых в общем-то и не было. Но кто знал, ведь спервоначалу бежали, драпали фрицы — какие-то тыловые охранники, штрафники.