Светлые города (Лирическая повесть)

— Бенжамен Гугович! — тихо позвала Зина.

Он быстро и энергично повернулся на ее оклик.

Так вот он какой, этот инженер Гроттэ!..

Светлые волосы, стриженные ежиком. Рост гиганта. Сутулые плечи, странно, наотмашь скошенные книзу. Мягкая медвежья неуклюжесть большого плотного тела.

— Здравствуйте, Зинаида Викторовна! Вы точны. Очень рады вас видеть. — И он широко развел свои огромные руки.

…Короткий и вместе пристальный взгляд в сторону Петра Ильича, — взгляд человека, мимо которого проходит множество людей. Полнощекое и подвижное лицо с чуть выдающимися вперед губами чем-то неуловимо напоминает лицо светлокожего и светловолосого негра.

— Глаголев.

— Гроттэ.

И они втроем пошли через заводской двор, перешагивая через горы песка.

Земля во дворе была завалена плитами из отбракованного гроттита; воздух — пронизан пылью гроттита и тихим шумом, непрерывным и четким, как далекое биение огромного человеческого сердца. Это дышали невидимые машины. Они выбрасывали гроттит.

— Проходите, пожалуйста. Вот сюда. В эту дверь…

…Четыре стола стоят по углам небольшой комнаты, где работает Бенжамен Гроттэ. У столов какие-то молодые люди.

(На этом заводе все исходит, так надобно понимать, из понятий практичности: «нужно» или «не нужно»? Гроттэ, вероятно, не то чтобы скромен, — такие понятия, как скромность или нескромность, отчего-то не шли к этому громадному человеку, — он как бы вне этих категорий. Так что же он? Ах, да… Это называется быть человеком дела.)

Петр Ильич знал, что Гроттэ любимец газетчиков. В противовес другим ученым, — разве что очень уж честолюбивым, — он не опасался технической безграмотности корреспондентов (он не был мелочен). «Газеты— это хорошо, это пропаганда…»

И вот десятки газет встали на защиту его изобретения. Достоинства нового строительного материала бросались в глаза. Но косность, что ли, до сих пор сужала сферу его применения. Гроттит Бенжамена Гроттэ жил нелегально, как непрописанный квартирант, снимавший угол у недоброй, сварливой хозяйки.

…«Удивительный человек», — думал Петр Ильич, разглядывая серьезное, полнощекое лицо молодого ученого, который слушал Зину, сидя в кресле у письменного стола и глядя на нее с высоты своего большого и странно заметного роста. В выражении его глаз, в том, как он кивал ей время от времени, в полноте и крупности выступающих вперед губ, в тяжести щек и непередаваемой мягкости лица угадывался человек учтивый, уважительный к зависящим от него людям.

— Ну, вот, — сказала Зина, — теперь вы знакомы. Я оставляю вас. Пойду взгляну на новые дробилки.

Ушла, упорхнула, оставив на столе перчатки и сумку.

Пусть хоть этот дурацкий кошель маячит у Петра Ильича перед глазами. Ушла, но вернется. И не все относятся к ней, как он, Петр Ильич! Он не должен этого забывать.

Через стекло окна, на котором вырисовывался неправильный, тяжелый профиль Гроттэ, маячили крыши дальних заводов. В летнее небо поднимался белый дым заводских труб. И вдруг Петру Ильичу померещилось, будто нечто печальное вьется над головой молодого ученого, над светлым ежиком волос, в которых уже поблескивала седина. Проседь была чуть приметной в пепельных волосах, лицо Гропэ — спокойно и напряженно-внимательно.

Помолчали.

— Вы первый архитектор у нас на заводе. Первая ласточка… А впрочем, я уже с вами знаком. Видел ваши дома. В Москве. В Нагатине. Дома из гроттита. Отлично! Рад случаю вас лично поблагодарить.

— Я, собственно, в отпуске, — начал Петр Ильич, пытаясь ответить любезностью на любезность, — но как же быть в Таллине и не повидать Гроттэ? Наш конструктор, товарищ Вирлас… наша милая Зиночка (Петр Ильич посмотрел на ее перчатки и сумку), она ничего вам не говорила о заказе, полученном мастерской?

Гроттэ чуть приподнял соломенные брови.

— Видите ли, — улыбаясь, продолжал Петр Ильич, — мастерской поручили проект городов в дальней, самой дальней тундре, можно сказать, на арктических побережьях.

Гроттэ любезно кивнул. (Как видно, он не понял всей значительности того, что сообщил ему Петр Ильич.)

— Может быть, рассказать вам немного о нашем замысле?

— О-о!.. — просиял Гроттэ, словно бы удивляясь и сдержанно радуясь глубоко личному доверию, которое оказывал ему Петр Ильич.

— Города вовсе необитаемых прежде земель… Право, когда я думаю о вечных мерзлотах, Бенжамен Гугович, мне начинает казаться, что это самая древняя часть нашего грешного шарика. Ни куста, ни дерева… Равнина, усеянная черными валунами… Они похожи на ваши, эстонские, но во много раз больше. Помните валуны в Пирита?

— Ну да, — на берегах моря? — любезно подтвердил Гроттэ.

«Черт знает что… Деловитей. Короче. Суше…»

Петр Ильич привстал, хотел осторожно пройтись по комнате… Но комната была обидно тесна.

— Земли Роберта Пирри, Скотта, Амундсена, Беринга, — оседая в кресло, продолжал Петр Ильич.

В комнате стало тихо. Молодые люди, сидевшие у столов, приподняли головы. Петр Ильич сейчас же увидел себя их насмешливыми глазами. Словно бы черт какой решил ему отомстить за его собственный насмешливо-наблюдательный взгляд на мир и людей! Он мстил с чисто дьявольской тонкостью, выбрав самую подходящую для этого злого дела минуту. Гроттэ был нужен Петру Ильичу. В бессознательную задачу Петра Ильича входило — завоевать Гроттэ; в сознательную — заручиться его поддержкой и деловой помощью.

— Помните историю гибели Скотта? — несомый какой-то нечистой силой, спросил Петр Ильич. — Скотт… — Петр Ильич прищурился, задумчиво вытянул вперед руку… И вот именно эта протянутая рука, — как он считал впоследствии, — окончательно уронила его в глазах Гроттэ. — «Моей жене»… «моей вдове»… Не правда ли, великолепно?

— Вдова? — с жалобным недоумением спросил Гроттэ. — Да что вы говорите?

— Я имел в виду историю посмертно найденных писем Скотта, — рассмеявшись, сказал Петр Ильич. — Север… Земля полярных сияний. А звезды — пронзительно чистые. Летом — небо не синее, как у нас, а белое, будто все насквозь прокаленное. Я, видите ли, воевал в тундре. Так вышло. Это моя земля-В тундре около хребтов Тунтури мы держали оборону Мурманска.

— Ах так? — ответил Гроттэ. — Я понимаю, земля суровая, но вы полюбили ее… Ведь вы ее защищали.

Петр Ильич рассмеялся опять.

— Я вижу, вы так поняли, Венжамен Гугович, что меня решили почтить и воздвигнуть город, я бы даже сказал, города в тех примерно широтах, где я воевал? Все гораздо проще: там богатейшие залежи — золото, никель, медь… Но мне попросту очень уж захотелось, чтоб вы почувствовали, как мы, как я и мои молодые коллеги, эту дальнюю землю…

— О! Я недостаточно для этого артистичен, — улыбнувшись, ответил Гроттэ. — Я практик. Инженер. Человек прозаический. «Чувствовать» землю, как вы, архитекторы, я, разумеется, не могу. Я могу только соображать, прикидывать, сочувствовать. И желать быть полезным. Уверяю вас — я вполне сочувствую.

— Так вот, город мы примерно себе представляем так, — не позволяя себе оглянуться назад и капитулировать, продолжал Петр Ильич. — Дома-башни. Их форма — кольцеобразная. Одним словом, дома совершенно круглые. Под светлым, прозрачным куполом — посредине белой равнины — сады, бульвары с газонами, с розариями, с геранями… Если вам покажется интересным, я смогу вам потом подбросить проект, я его прихватил для вас… Дома-башни мы предполагаем максимально вытянуть ввысь. Вы, вероятно, догадываетесь, что это связано с трудностью укладки фундамента в вечных мерзлотах… Дома — круглые, ибо только при этой форме мы достигнем оптимальной обтекаемости ветрами.

Гроттэ вздохнул и украдкой посмотрел на часы.

— И вот в качестве стройматериала для таких городов мы бы хотели, — быстро сказал Петр Ильич, — я бы хотел использовать гроттит.

— Не возражаю, — кивнув, подбодрил Петра Ильича Гроттэ.

— Но… нам нужен не тот материал, который вы сейчас поставляете. Нам нужен материал, если можно так выразиться, с металлической мускулатурой. Неужто вы, новатор и экспериментатор, нас не поддержите?