Одиссея Георгия Лукина

– Вы очень предупредительны.

Пока шла эта легкая беседа, Чернобородый зачерпнул деревянной ложкой варево и принялся дуть. Потом он отхлебнул и задумался.

– Никак не пойму, – сказал он. – Недосолил или пересолил. Попробуй.

Николай взял ложку, отхлебнул и тоже задумался.

– По-моему, в самый раз. Слышь, паренек, а ну попробуй.

И он протянул ложку мне. Подвоха вроде бы никакого не предвиделось. Разве что плеснет в глаза… Я закрыл глаза и отхлебнул.

– В самый раз.

– Ну раз так, давай кастрюлю.

Я подал кастрюлю, Николай пододвинул ее Черного бородому. Тот обмотал тряпкой руку, чертыхаясь, снял с костра котел и стал черпать из него ложкой, наливая нашу кастрюлю.

– Полней, полней наливай. Пареньки небось проголодались… Планы разные строили… Ты расскажи, Жоржик, как ты меня за руку хотел дернуть, а потом кружкой по голове. Ай-яй-яй, как нехорошо. Человек для них старается, уху варит, а они его за руку и кружкой по голове.

Я слушал, раскрыв рот, ничего не понимая.

– А тебя, Игнат Пахомыч, они хотели железным штырем кокнуть. Понял, для кого ты уху наливаешь?

Игнат Пахомыч промолчал.

– Тот, студент, еще переживал, – между тем продолжал Николай, – совесть его мучила, а этому хоть бы что. Троим головы проломить собирался. Так ведь, а, Жоржик?

– Откуда вы узнали? – выдавил я.

Самодеятельный поэт захохотал.

– Рыбы рассказали.

– Ясно… Нас подслушали…

– Небось думаешь, что подслушивал? – словно прочел мои мысли Николай. – Думаешь, лежал на палубе и к щели ухом прикладывался? Ха-ха! Жди! Во, смотри!

Николай подошел к стене рубки, нагнулся и что-то там сделал. Тотчас наверху, где торчала сирена, зашипело, заклокотало, потом послышался звук выходящего воздуха, словно кто-то вздохнул.

– Боже мой… Боже мой… – забормотал чей-то голос.

Это был голос Романа Сундукова. Значит, они слышали каждое наше слово. Стояли здесь и скалили зубы над моим планом…

– Во. Понял? – подмигнул Николай. – До сих пор паренек мучается, не то что ты.

– Боже мой… Боже мой, – словно подтверждая его слова, донесся унылый голос Сундукова.

– Зря ты это, – сказал Чернобородый, закончив поливать кастрюлю.

– Чего зря?

– То.

– Ничего не зря, – вдруг вспылил Николай. – Пусть знают и не валяют дурака. Я и другое покажу!

– Только попробуй.

– И попробую.

– Пожалеешь.

– Накапаешь Самому?

– Без него обойдемся.

– Слабо в коленках.

Началась перебранка.

Вдруг катер тряхнуло. Его нос уперся в берег. Из рулевой рубки вылез человек (он оказался пожилым с большим красным носом дядькой) и полез швартоваться. Николай нагнулся, выключил аппарат и побежал ему помогать.

– Куда травишь? – послышался его голос. – Думай хоть немного своей куриной башкой!

– Ну, пшел назад, – сказал мне Чернобородый, не повышая голоса.

– Может, вы мне разрешите присутствовать при водружении флага ее величества на открытых землях? – попросил я.

Чернобородый поднял голову. Взгляд у него был ничего не выражающий, тусклый.

– Пшел, кому сказал, щенок!

Я посмотрел ему в глаза.

Чернобородый стал подниматься с табуретки. Я взял поспешно кастрюлю, открыл люк и начал спускаться по лестнице. Крышка люка захлопнулась так быстро, что я еле успел нагнуть голову, и расплескал часть ухи.

Мы простояли у берега часа три. Все это время наши тюремщики пьянствовали. До нас доносился стук кружек, неразборчивые голоса, но ничего существенного я узнать не смог. Они говорили про какие-то прокладки, спорили о деньгах. О нас они не говорили. Неясно было, и сколько еще временя нам предстоит плыть. Заснул я под мерное рокотание мотора. Мы опять продолжали идти неизвестно куда.

30 июля

Когда я проснулся, в ногах у меня сидел неизвестный человек. Это был полный дядька в белом полотняном костюме, с соломенной шляпой в руках. Увидев, что я проснулся, он вежливо приветствовал меня.

– Доброе утро, – сказал он. – Я вас не побеспокоил?

– Нет, что вы.

– Я уже давно жду, пока вы проснетесь, – начал объяснять толстяк. – Произошло какое-то недоразумение. Меня попросили спуститься сюда для беседы, и вот уже час никого нет. Дверь так плотно захлопнулась, что я не смог ее открыть. Стучать я не стал, чтобы не беспокоить вас. Катер, по-моему, куда-то идет. Вы из его команды?

Толстяку было жарко. Он то и дело доставал платок и вытирал им лысину. У него был хороший чистый клетчатый платок. И вообще его взяли не то что нас – в одних трусах. Он был в полном обмундировании, из нагрудного кармана кителя даже торчала шариковая ручка (потом я много раз благодарил судьбу за эту ручку – ею был написан почти весь дневник).

Наш новый элегантный товарищ по несчастью оказался очень словоохотливым.

– Мне сказали, что беседа продлится не больше, чем пятнадцать минут. Я повар. Отдыхал на речке вместе с компанией. Вышел погулять, случайно повстречался с вашим товарищем… э-э… кажется, его зовут Николаем… очень приятный молодой человек… Мы разговорились, и меня заинтересовало его предложение подвезти из дальних районов картошку… Меня попросили спуститься в эту каюту и подождать капитана. Такие вежливые молодые люди, а почему-то задерживаются. И потом, почему мы поехали? Может быть, они не поняли и подумали, что я поеду с ними заготовлять картошку? Вы не умеете открывать этот люк? А то как-то нехорошо получается. Люди проснутся, а меня нет. Будут искать, волноваться… А у нас на утро тройная уха. Тройную уху за пятнадцать минут не сваришь. Они там без меня всю рыбу перепортят.

– Рыбу! Уха тройная! Ха-ха-ха! – вдруг рассмеялся гомерическим смехом Роман. Оказывается, он давно не спал и слышал наш разговор. – А на колбасу не хочешь?

Толстяк вздрогнул он неожиданности и выронил свою шикарную соломенную шляпу.

– Здравствуйте, – сказал он вежливо, приподнимаясь с кровати. – Вы уже проснулись?

– Он жалеет, что перепортят рыбу. Слышь, он очень беспокоится! – продолжал выкрикивать Сундуков, хохоча и дергая ногами. – А если тебя самого перепортят? А? На колбасу?

Толстяк растерянно оглянулся на меня. Он явно не знал, как относиться к поведению Романа.

– Видите ли, – сказал я, – здесь нет никакого недоразумения или ошибки. Вас выследили и похитили по всем правилам искусства. Так же, как и нас.

Человек с соломенной шляпой в руках в величайшем изумлении заморгал белесыми ресницами.

– Похитили? Зачем?

– На колбасу! – выкрикнул Роман. – На колбасу!

– На какую колбасу?..

– На домашнюю! Понял? На домашнюю! Свиную! Из тебя центнер получится!

Роман отвернулся к стене. Толстяк пожал плечами, надел шляпу и полез на лестницу. Там он уперся руками в крышку люка и попытался ее открыть. Крышка, вполне понятно, не подалась ни на сантиметр. Тогда наш новый знакомый оглянулся, бросил мне с извиняющейся улыбкой шляпу и уперся снова, теперь уже помогая себе головой. Крышка крякнула, но осталась на своих позициях. Толстяк помучил ее еще минут пять и слез.

– Заперта, что ли? – высказал он предположение.

Роман вскочил.

– Да расскажи ты ему! А то я сам расскажу! Неужели тебе непонятно, что здесь происходит? Тебя везут перерабатывать на колбасу! Понял? На колбасу!

– Называйте меня, пожалуйста, на «вы», – вдруг обиделся толстяк. – И хватит меня оскорблять. То, что я полный, это еще не дает вам права меня оскорблять.

– Я не оскорбляю. Меня тоже везут на колбасу. И его вон тоже… На колбасную фабрику. Понял!.. Поняли?

– Присядьте, пожалуйста, сюда, – пригласил я толстяка. – Я вас сейчас введу в курс дела. Давайте познакомимся. Жора. Пока вольноопределяющийся. А это мой товарищ по несчастью Роман Сундуков, студент философского факультета, крупный специалист по Платону.

– Тихон Егорович Завьялов, шеф-повар столовой № 47, – в свою очередь представился толстяк.

– Очень приятно… Так вот, Тихон Егорович, я уже вам говорил, что случай с вами не ошибка, а сознательное преступление.