Лейтенант Шмидт

Владимирко слушал Шмидта с интересом. Его смущала только горячность тона Петра Петровича — он словно забыл, где находится. И Александр Ильич, стараясь говорить спокойнее, заметил:

— Частный случай еще ничего не доказывает…

— Нет, Саша, не частный случай, отнюдь не частный. Многие офицеры готовы у нас всю жизнь плавать в Севастопольской бухте и командовать уборкой трапов, подъемом и спуском шлюпок, подачей и выборкой концов. Шли бы только чины! И заметь — это офицеры из наиболее благонадежных и пользующихся расположением начальства. А в результате — Цусима. Гибнут люди и корабли…

Разговор о Цусиме неизбежно возникал повсюду, не только среди моряков, но и среди всех слоев российского населения. Воспоминание о ней вызывало боль и стыд, и Ставраки, который не мог бы ответить на вопрос, «как все это произошло», считал, что лучше не портить себе настроения. Поэтому он угрюмо сказал:

— Дело прошлое… А вот что сейчас происходит в России-матушке… И не поймешь, к чему все идет.

— К чему идет? К шторму идет, Миша, — вот к чему. Все барометры указывают на шторм.

— Так куда же ты смотришь? — ехидно спросил Ставраки.

— Как куда? Вперед. Я впередсмотрящий.

Ставраки скривил губы:

— Впередсмотрящий… Впередсмотрящими назначают матросов, а ты офицер, сын контр-адмирала. Не забыл об этом? Что посоветовал бы тебе отец?

Шмидт усмехнулся:

— Жизнь наших отцов, Миша, никогда не казалась мне идеалом. Даже больше. А впрочем, извини… — Шмидт заметил, как беспокойно задвигался на стуле его друг Владимирко. Это был призыв к осторожности. И улыбнувшись, он закончил: — Кажется, бесполезно говорить об этом…

Владимирко поднялся, собираясь уходить. Встал и Шмидт. Когда они вышли из здания Морского собрания, Петр Петрович сказал другу, что хотел бы поговорить с ним по-настоящему, и пригласил Александра Ильича заглянуть сегодня вечерком.

В этот вечер во флигельке Шмидта было шумно. Собрались ученики местного реального училища, товарищи Жени Шмидта. Почувствовав ласковое расположение Петра Петровича, реалисты охотно приходили сюда, горячо обсуждали события не только школьной жизни, но и всей страны. Шмидт иногда принимал участие в их разговорах, рекомендовал реалистам книги, например дал им «Историю цивилизации Англии». Реалисты прочли и теперь взволнованно делились впечатлениями. Не прочел только Женя Шмидт — он предпочитал «Трех мушкетеров».

Петр Петрович был огорчен. Его сын, кажется, отстает от сверстников. Да и учится неважно. Не результат ли это отцовских скитаний по океанам? Но ведь когда они вместе, особенно в последнее время, он уделяет сыну столько внимания… Ну что ж, подождем еще год. И он ласково обнял Женю.

— Оболтус ты мой, оболтус! Что мне с тобой делать?

Реалисты заполнили столовую, и в кабинет Шмидта доносились их возбужденные голоса. Сначала Петр Петрович писал, стараясь не вслушиваться в споры, но внезапный всплеск голосов заставил его оставить свое занятие. Обсуждался вопрос о создании кружка самообразования. Шум возник из-за проблемы: допускать ли в кружок гимназисток? Большинство, пожалуй все — за девочек. Да это и в духе равенства, которого так жаждет страна. Против гимназисток выступал только Женя Шмидт. И как выступал — сердито, упорно, решительно.

Петр Петрович мягко улыбнулся. Смешной он, его мальчик. Какое настойчивое, почти угрюмое отрицание гимназисток! Шестнадцать лет — в этом возрасте мальчики обычно начинают отказываться от прежнего презрительного отношения к девочкам, меняя его на более благосклонное.

Но тут новая мысль омрачила его. Дело не в возрасте. Не его ли, отца, неудавшаяся, позорная семейная жизнь внушает сыну предубежденное отношение к женщинам? Не оттого ли Женя с такой недоверчивой сдержанностью принял известие, что у отца появилась, пусть далекая, подруга?

И Шмидт вдруг испугался, что двери кабинета распахнутся и молодые люди вбегут к нему, требуя, как обычно, его вмешательства и совета.

Петр Петрович завоевал у реалистов большое доверие. В седьмом классе вспыхнула забастовка, и хотя сын Шмидта Женя был в младшем классе, семиклассники потребовали, чтобы на родительское собрание был приглашен лейтенант Шмидт. Он не только присутствовал, но и председательствовал на этом собрании.

Вообще дела учащейся молодежи Севастополя отнимали у него много времени, но он не жалел об этом. Кипение страны, рвущейся к новой, свободной жизни, отражалось и на учащихся. В студентах власти видели самых отъявленных бунтовщиков. Но и среди учащихся средних школ непрерывно вспыхивали «беспорядки». Забастовки с требованием обновить пропитанную рутиной казенную школу прокатывались по всей стране.

Шмидт вступал в бой с местным школьным начальством, даже с попечителем округа, добиваясь хотя бы элементарной справедливости для учащейся молодежи. Он отстоял нескольких реалистов-евреев, которым угрожало исключение. Он был в курсе всех дел молодежи, был ее другом и советчиком.

«Юность, — думал он, — ты одна умеешь целиком отдаваться призыву совести, без колебаний и робости жертвовать собой». Ему, Шмидту, уже тридцать семь лет. Не в этом ли возрасте начинаешь катиться вниз по наклонной плоскости?

Нет, все его существо протестует против этого спада. Он чувствует, что может вместе с юностью идти вперед на подвиг во имя счастья и справедливости.

Шум за стеной не утихал. То и дело раздавались выкрики, речи, прерываемые дружным смехом. Вот-вот молодежь ворвется сюда, в кабинет. И надо приготовиться к спокойному и внушительному ответу.

Едва ушли реалисты, как раздался деликатный стук. Это Владимирко Александр Ильич и его милейшая жена Мария Петровна. Шмидт обрадовался им обоим. Александр Ильич был дорог ему не только как человек, с которым всегда легко и приятно. Он вместе со Шмидтом организовал «Союз офицеров — друзей народа». Правда, «Союз» был не велик — всего четыре человека.

Потрясенные цусимским разгромом, они говорили о необходимости что-то предпринять для спасения чести России, спорили, искали, убежденные, что дальше так продолжаться не может. Шмидт еще верил, что офицеры могли бы воздействовать на царя. Если бы офицеры флота подали петицию, думал он, а за ними последовали другие военные, царь вынужден был бы пойти на реформы. «Верность присяге, — говорил Петр Петрович, — обязывает нас довести до сведения государя, что мы, флот, дети народа, не можем, не хотим идти по велению преступных царских советчиков против своего народа».

От имени «Союза офицеров — друзей народа» Шмидт по всем кораблям разослал воззвание. Его читали, переписывали, многие с ним соглашались, но высказывать согласие вслух решались очень немногие, а действовать — совсем одиночки.

Шмидт с горечью убеждался, что у большинства господ офицеров кастовые интересы, соображения карьеры и собственного спокойствия способны заглушить все тревоги о судьбах родины и народа. Они избегали даже «опасных» разговоров. Любительские спектакли в Морском собрании и зеленый карточный стол были и привычнее и спокойнее.

Александр Ильич не избегал разговоров со Шмидтом, наоборот, с интересом и одобрением слушал его, но считал неразумным лезть на рожон. Мария Петровна, хрупкая женщина с большими тревожными глазами, была под еще большим воздействием шмидтовского обаяния. Она часто присутствовала при разговорах мужа со Шмидтом, но сама говорила редко и только не отрываясь смотрела на Шмидта, на его бледный лоб, светящиеся глаза.

Супруги Владимирко очень полюбили маленькую квартирку на Соборной, 14, и особенно небольшой шмидтовский кабинет.

Проведя значительную часть своей жизни на море, Петр Петрович привык к кораблю, где на малой площади кают целесообразно и удобно располагается наибольшее количество вещей. И он сумел с особым вкусом обставить квартиру. Три маленькие комнатки во флигеле на Соборной напоминали каюты, но Петр Петрович провел электричество и водопровод, устроил английскую уборную с умывальником, оклеил стены скромными обоями и без всякой роскоши, которую считал проявлением безнравственности и дурного вкуса, добился наибольшего комфорта, какого только могли позволить его ограниченные средства.