Далекие ветры

И вдруг перестал всхлипывать и отрезвел, когда увидел, что коровы, обманувшиеся, прибитые течением, бились в кустах и тонули…

Ледяная вода захлестнула ноги и… ах… шуба еще секунду держала тепло, ах… ах… — ты почему-то только захватывал ртом воздух.

Верхушки ракитника дрожали, качался в воде клок черного сена.

Рукава шубы легко держались на воде, намокали, и поднять руки уже не хватало сил.

Морда коровы наваливала куст, а затонувший ее зад двигался, отдавливал тебя в сторону.

«Ах… а-а… ях…» — хрипло выдыхал ты, спешил и падал подбородком на воду. Подминая путаные кусты, схватился за теплые ноздри, сдавливая сопящую слизь, задрал морду, завернул на себя. Корова била по ногам, наваливалась шеей, а ты оттягивал и оттягивал ее за собой. И корова уже понимала, что можно не биться, а плыть, и она, вырывая морду, плыла. Когда коснулась ногами дна, отвердела и вырвалась. Ты уже не мог двигаться. Чем больше выходил из воды, тем тяжелее становилась шуба. Она давила на плечи, словно к полам ее все навешивали и навешивали груз. На берег уже выполз, и когда понял, что остальные коровы, растягиваясь по берегу, выбредают из воды, упал.

Так мы тебя и нашли…

«Дед Подзоров коров утопил… Коров утопил… В ло-гу-у…» — кричали мы с отчаянной радостью в деревне.

Поднялся ты сам. Вода хлынула через галоши, сквозь пришитые брезентовые мешки.

Женщины вытаскивали тебя из шубы. А там, где утонули коровы, был придавлен ракитник и вода кружила мокрую шапку.

«Сколько их там?.. Сколько?..» — кричали женщины.

«А я… Нишь… знаю…»

Солнце уже грело, а с тебя текло, как с невыжатой дерюги, и лиловая, облепленная воротником шея дрожала. Потом месяц болел и год расплачивался за двух коров. После отчетного года еще остался должен колхозу.

Кате вспомнился Маяковский:

«…Самое страшное видели, — лицо мое, когда я абсолютно спокоен?..»

Шарф у него в порядке… Модерновый. Поэтому он тогда в расстегнутой телогрейке приходил. Юрка интеллигентней… А он?.. Вот видно, что родился здесь, зимой, в березах. Весь здешний какой-то… И откуда эта претензия? Я их сравниваю?

Не помнишь? Ничего не помнишь, старик. Ты зашел в контору, а из набрякших чуней выжималась вода, из дырявых задников торчала трава щетиной. Тогда привезли и давали трактористам кирзовые сапоги.

— Дед… Это только пахарям… Ты что, пахарь?

Не получил ты кирзовых сапог. Я помню… Я видел, как ты уходил на ферму, а на мокрой земле отцеживались следы. Помню… и не понимаю твою непритязательность.

Торжественная часть закончена. Закончена?

Слышишь, хлопают тебе, дед… Ты молчишь бесхитростно. Сейчас пойдешь домой. И не понял ты, что произошло. И учитель не понял — никто, что домой радости ты не уносишь.

— Нет! Смотри…

— Сегодняшний концерт мы посвящаем скотнику нашего колхоза Матвею Ивановичу.

— Давно бы так…

— Тупо, скупо…

Это кричат из зала.

— Сейчас наши девки опять забазлают…

— Нюська плясать начнет.

— Своей задницей пол толочь…

Парни руками раздвигают сомкнутые плечи женщин, перешагивают через скамейки и вываливаются из клуба.

За занавесом передвигают столы, дребезжат ножки.

— Вытерпим? — спросил Юрка, наклонился, подул на отбившийся локон. — Андрей предлагает музыку послушать у Сани в радиоузле. После концерта.

— Конечно.

Саня крутил эбонитовый кружок. Из железного корпуса рвался треск, затихал, и где-то далеко-далеко в эфире клевали стеклянные петушки.

В приемнике ни шкалы, ни мигающего глазка, но в глухом ящике клокотала магма. В отштампованный ряд дырочек бил свет. Лучи дробились на стенке, на большом барабане в углу.

Катя спрятала руки в карманах синтетической шубы под дымчатый каракуль. На голове у нее шерстяной платок кульком, стянут небрежно на подбородке. Лицо матовое, юной морозной свежести, в редких веснушках.

Рассеянный луч растекся у нее на подбородке и на губах, а глаза в тени. Они большие и ленивые. Она смотрела на белобрысую Санину челку. Под ресницами жили влажные огоньки.

— Ничего нет, — сказал Саня. — Бывает, на одном миллиметре десять станций друг дружку перебивают, а сейчас…

— Ладно. Слушай, Саня, — спросил я, — что это за труба на шкафу? Твоя?

— Да нет… Тут до меня заведующий клубом был… Уехал… Так эта труба после него целый год самогоном воняла. Он играл…

— А ты давно здесь?

— Ну да…

— Головастый ты парень. И когда успел все освоить? И баянист и киномеханик. Учился?

— На киномеханика. А остальное сам, самоучкой. Я посмотрел, завклубом только сорок рублей платят, ну и… Мне вообще-то это дело нравится. Вот только бы ноты понять. А то все на слух подбираю. Я говорил председателю — пошли учиться, а он смеется: «Вас образование портит. Я, — говорит, — посылал одного. Кузнеца. Был человек как человек. Работал хорошо. Что ни заставишь, то сделает. Поехал, поучился. Теперь работать стал хуже и дополнительные какие-то требует». А вообще-то он не возражает. Только учиться негде.

— С юмором председатель. Откуда он?

— Директором завода работал. Когда приехал, вот юмор был… Сейчас привыкли. Сядет на своего «козлика», выедет чуть свет за огороды, а там гуси на пшенице пасутся. Гоняется, гоняется за ними, а разве поймаешь? Чьи? Приедет в деревню дознаваться, увидит какую-нибудь женщину у ворот:

«Чьи гуси?» — «Не знаем». — «Как не знаешь? Не знаешь, кто гусей держит?» — «А если не знаешь, почем знаешь…»

Ну, злился. Белел. Вот юмор — на всю деревню. Он тогда с шофером поехал. Пораньше. Взял прут и гонит гусей по улице. Машина за ним следом. Не торопит. Гонит до самых ворот. Гуси свой двор покажут… Первым погорел гусак Пронька Кузеванова. Подошел к плетню, продел шею в лаз и боками туда-сюда, туда-сюда, протолкнулся в ограду. Ну и остальные к себе домой привели.

Председатель тогда вечером на заседании:

«Давайте вместе убытки подсчитаем. Я измерил — двадцать гектаров всходов уже стравили. Черно. Каждый гусь за день тысячу головок ущипнет, и тысячи колосков нет. В каждом табуне их двадцать. Каждый колосок весит… В переводе на зерно получается… Получилось — совсем юмор». — «Вот так гусь. За день сколько умял! Больше слона». — «…Переведем хлеб на деньги… И эту сумму… Я предлагаю удержать с хозяев». — «Да нам за это год работать. Соображать надо…» — «А вы за чей счет своих гусей кормили? Теперь эту кормушку досыпайте». — «Мы жен на работу не пустим. Пусть гусей караулят». — «Я ваших жен на работу посылать не собираюсь». — «А ты сильно не тяни — заузга разорвешь…» — Пронек тогда кричал: «Ничего, они у меня крепкие».

— Ну и удержал?

— Удержал… У него не заржавеет.

Катя улыбается, покусывает губы, молчит. Сидит она близко у приемника, и тугой свет из отверстий падает на ее ноги. Они проявляются в полумраке. Катя их не прячет, и они, в серых чулках, пепельно-розовы.

В деревне о Кате с Юрием говорят:

«Агроном у нас бойкий, а жена его форсистая и строгая. Идет, поздоровается ласково, но идет, будто она на свете одна такая. И на это не обидишься».

Юрия я почти не знаю. Представляю его в институте. Высокий, красивый, независимый с преподавателями и необходимый на студенческих вечеринках.

Катя смотрит пристально перед собой, и ее ресницы вздрагивают. Чтобы не рассмеяться, она наклоняется.

Когда-то натурщица вот так же вытянула перед собой длинные ноги. Я смотрел на них и думал: «Почему они кажутся красивыми?»

Потом наметил первые штрихи. На холсте появились линии, а передо мной были объемные ноги. Я хотел почувствовать их форму линией. Я ее искал углем, а линия была жирна и скучна — не было объема, не было пространства за ней. Я начинал злиться.

Я мысленно брался за ноги, переставлял, разворачивал. Они не давались, грубели. А потом… Вылепленные тенями, пойманные, прочувствованные, они лежали на холсте, и я мог держать их в ладонях. Они уже были объемны и черны, и исчезло перед ними неясное первоначальное благоговение.