Марьина роща

— Нет, зачем же? — как-то слишком быстро ответил огородник, и Петр сразу понял его игру.

Такого человека надо иметь компаньоном, а не конкурентом. И пошел напролом:

— Одному мне не по силам. Идемте со мной в долю?

— Да что ты, парень? Я же в этом деле ничего не понимаю.

— Ну, как же… Человек вы торговый, во всем хорошо разбираетесь, не чета мне, неучу. Что я, кроме своего трактира, знаю?

— Ну, ты в своем деле, в трактирном, мастер.

— А разве вы не мастер?

— Как же, мастер, конечно… Шесть лет в твой трактир хожу, вот этот стул просидел…

— А с антиповским трактиром вы неплохо управились.

Недобрая искра мелькнула в тусклых глазах огородника.

— Арсений рассказал? — овладев собой, спросил Степанов.

— Нет. Арсений на меня зол.

Помолчали.

— Кто? — в упор спросил Степанов.

Петр понял, что разговор идет в открытую, медлить нельзя: или себя спасай, или других топи.

— Назар Никитич.

— Вот как? — усмехнулся Степанов. — Старик, а болтун какой! Ну, мне пора. А насчет того… я подумаю.

Ночью Петр разбудил старого повара в его клетушке.

— Назар Никитич, а Назар Никитич, проснитесь!

— Ну, чего, чего тебе? А, это ты, хозяин…

— Назар Никитич, слушайте меня. Можете вы меня слушать тихо? Очень серьезное для вас дело, Назар Никитич. Вот деньги. Спрячьте их. Это на дорогу. Вам нужно уехать в деревню. Понимаете?

— В деревню? А что у меня есть в деревне? Что ты, хозяин, придумал? Что мне там делать?

— А я говорю: поезжайте, Назар Никитич, поезжайте скорее. Вот прямо сейчас и уезжайте.

— Да с чего это вдруг?

— Слушайте: Степанов узнал, что вы рассказали про его дело с антиповским трактиром.

Разутый, всклокоченный Назар сразу вскочил на ноги.

— Как же это я? Да когда же? Неужто спьяна? — бормотал он, хватая одежду. Ничего в нем не осталось от Саваофа.

Утром поваренок Филька прибежал к Петру:

— Петр Алексеич, что делать-то? Назар Никитич пропал.

— Как так пропал?

— Наверно, и дома не ночевал!.. А нам сейчас плиту растоплять…

— Вот что, Филя: ты скажи Сереге и Никишке, чтобы поискали его где-нигде, а сам добеги до мамаши, доложи, как и что, пусть хозяйка позаботится.

Хозяйка позаботилась.

Впервые приехав из деревни в город к разбогатевшему сыну одна и оставив двух младших дочерей на попечение старшей, замужней, она проявила свою деловую политичность. В первом же разговоре с сыном выяснила границы их отношений и соответственно повела дело. Умная женщина трезво оценила обстановку. Помимо своего собственного опыта, она должна создать сыну твердую опору в жизни. Опора — это друзья и деньги.

Проведав о денежных затруднениях сына, она по-своему считала, что верным выходом будет выгодная женитьба.

Свахи предлагали одну невесту соблазнительнее другой. Петр отмалчивался, отшучивался, но однажды обмолвился:

— Что ж, если человек хороший и с капиталом…

Теперь дело двинулось всерьез. Одна, дочь чиновника, «благородных кровей и на музыке может», явно не подходила — капитала не было, и дворянская сваха ушла в обиде.

Вдова бакалейщика из Дорогомилова хотя имела капитал, но характера оказалась строгого — прямая угроза будущей свекрови — и тоже была отвергнута. Наконец, сваха пришла сияющая:

— Нашла, матушка, клад, сущий клад!

После торжественных обещаний не обидеть в случае удачи рассказала о новой невесте, затмевающей всех прежних. Действительно, преимуществ было много. Единственная дочь. Отец держит свой лабаз на Болоте: фрукты-овощи. Живут в Замоскворечье, в лучшем месте, свой дом в Пыжовском переулке. Отец шибко нравный: сватались и купеческие сыновья, и благородные, один даже военный капитан, значит дворянин, — всем отказ, не нравятся; чего ему надо — и не понять. Деньги есть, немалые. И возраст невесты не так, чтобы большой — двадцать шестой годок, и собой мила. Вот главное препятствие— отец. А мать для дочери на все согласна.

Потолковали женщины, попили чайку и наливочки, и забегала сваха из Марьиной рощи в Замоскворечье и обратно.

Смотрины были организованы по купеческим правилам, пристойно. Петр посмеивался, но понимал, что следует уважать обычаи. Встреча была назначена на вербное воскресенье, в два часа дня, против памятника Минину и Пожарскому.

Вот она и состоялась, эта встреча. Что ж, и Петр кой-чего стоит! Капиталец хоть невелик, да в деле, и впереди помаленьку умножение предвидится. А коли сумеешь, так и рванешь кус по силам. Дело на руках неплохое. Мать-старуха нужду забыла, козырем ходит, сестрам помог, сам себе голова, налоги в срок вносит, перед воинской повинностью чист как единственный сын. Патент имеет, в любой день может в мещанское сословие переписаться, теперь купеческую дочь ему сватают.

Так что же все это? Одна удача? Нет, к удаче сколько-то и ума приложено, и смирения, и терпения… Не робей, Петруха, шагай дальше, в большие люди выйдешь!..

— Куда прешь, рыло? Пьян, что ли?

И резкий толчок в грудь встряхнул Петра. Он заморгал и пришел в себя. Перед ним стоял молоденький офицерик в обтянутом мундирчике, и рука его в белой перчатке вновь замахнулась.

— Виноват, ваше высокоблагородие, — залепетал Петр. — Простите великодушно! Шел замечтамшись…

— То-то, замечтавшись, — сбавил тон офицерик. — Ну, шут с тобой! — И, явно довольный такой развязкой, проследовал дальше.

Дворник в фартуке с медной бляхой сметал с мостовой мусор в большой совок. Наблюдая, он приостановил работу и ухмыльнулся:

— Дешево ты отделался, парень. Намедни у нас вот тоже штатский офицера толкнул. Тот, ничего не говоря, вынул шашку, да как рубанет его поперек. Что кровищи было!..

Петр ничего не ответил, надел картуз и зашагал дальше. Никакой обиды он не испытывал. Так и должно быть. Вся жизнь построена по таким ступенькам. Внизу — мужик, темный, неграмотный, неловкий. Им командует городской мещанин, может его прижать, обдурить, шкуру содрать. А над мещанином — купец с деньгами да чиновник-начальник. А над ними — начальство побольше. Еще выше — графы и министры. Над всеми — царь, а над царем — только бог. Все правильно, и нужно подчиняться, на том мир стоит. И вдруг, уже на Цветном бульваре, усмехнулся. Вспомнил Петра Панкратьевича.

…Заходили в кулаковский трактир двое: толстый, важный, с львиной седой шевелюрой, и плюгавенький, незначительного вида. С ними был любезен угрюмый Кулаков, а глядя на него — и «шестерки». Садились приятели вдвоем, заказывал толстый и жужжал шмелем, а плюгавенький слушал, вздыхал и редко-редко вставлял слово. Видно, приживал у толстого.

Однажды плюгавенький пришел один. Петр, бойко скользя, подлетел к столику, смахнул салфеткой крошки и с пренебрежением спросил:

— Чего изволите?

Тот поднял на него близорукие глаза и тихо сказал:

— Стакан чаю. Без лимона.

Петр осклабился:

— Да нешто у нас чайная?

Посетитель молчал.

— Чудные вы, — продолжал Петр. — Ежели приятеля подождать, так и скажите, я не прогоню. А то — чаю! Сидите уж, ждите.

И отошел. Посетитель постучал по столику.

— Чего надо? — уже резче спросил Петр.

— Стакан чаю.

Петр хотел уже чертыхнуться — всякая голь над тобой издевается, но не посмел и доложил Кулакову:

— Вон тот маленький — гы! — чаю просит. Потеха!.. — и под суровым взором хозяина сразу подобрался.

— А ты не рассуждай, как овца, — спокойно сказал Кулаков. — Чаю — значит чаю. Я знаю, что ты думаешь, Петька, только ты глуп еще. Тот, толстый, — регент церковный, пьяница, пустой человек. А этот умник. Так и запомни. Живым манером лети наверх, скажи жене, чтобы заварила лучшего, моего лянсину, и неси сюда Петру Панкратьевичу. Ну, живо…

Никто толком не мог объяснить Петру, кто такой Петр Панкратьевич и в чем секрет его влияния. Арсений полагал, что он богатый человек, только прибедняется. Савка сделал страшные глаза и сказал, что это сыщик. Но все это были предположения. Петр видел, что плюгавенького уважают не напоказ, а по-настоящему. Иногда, кланяясь и смущаясь, подходили к нему спорщики и просили рассудить их. Судил Петр Панкратьевич, несомненно, умно, но как-то необычно. С мелкими житейскими делами к нему не обращались, не такой это человек.