На Среднем Дону

— Ты чего не поделил? — окликнул ругателя Плотников.

— Как же, — солдат вцепился зубами в узел, затянул потуже, сплюнул волокна марли. — Дырку, подлец, лишнюю сделал в руке.

— Скажи спасибо, что не в голове.

— Повезло, говоришь, — солдат недоверчиво покосился из-под круто изломанных бровей, натянул на бинты рваный, в бурых пятнах, рукав. — Счастье, туды его в печенки! Сколько жизней за него отдано, а оно все как гнилая половица: как ни ступни — зыбится.

Солнце позолотило гребни балок, замершие в выжидании хлеба, и синеватый купол церкви в тылу немцев и скрылось в сизой туче. За косогорами и в балках открыто накапливались пехота и танки немцев. На меловых отрогах кручи справа колыхалась черная масса конницы.

Казанцев связался с командиром полка, спросил, как быть.

— Отражать атаку, — коротко прозвучал в трубке ответ.

— А видите их сколько?

— Вижу. Переправу до ночи начинать нельзя. Они перетопят нас всех, как котят. Ясно? Сейчас будут у тебя.

Из села с колокольней вышла целая колонна машин, и над дорогой в неподвижном вечернем воздухе серым холстом по висла пыль.

— Чем ни больше — тебе же лучше, — мрачновато пошутил подоспевший командир полка. — Куда ни вдаришь — все в цель.

Казанцев только посопел в ответ. Раз танки появились — яснее ясного: не выскочить. Танки начинали выползать на пологие плечи косогоров. Все пространство за ними было налито холодным серебристым мерцанием, от которого потную спину одевал колючий озноб. На фоне желтеющих хлебов, резко выделяясь, густо колыхалась пехота.

И вдруг за Осколом разом вырос сильный грохот, сплошной шум, и над головами с шелестом понеслись хвостатые реактивные снаряды. В окопах присели от неожиданности. Жнивье, где были танки, вздыбилось черной стеной. Сквозь дым и пыль забушевало пламя. За спиной загремело еще раз, и огненные всплески заплясали над балкой, где накапливалась пехота.

Рыжее облако пыли от балки завернуло на окопы батальона. Внизу, в приречных левадах, вдруг ударила и зачастила кукушка. Пролетел грач, обогнул пыльное облако и завернул к лесу поверх балки.

— Скажете не знали, товарищ майор? — в чуть намеченных складках по углам рта на лице Казанцева пристыла забытая улыбка. Распрямил спину, смелее высунулся повыше.

— Сколько тебе лет, капитан? Двадцать восемь? — присадистый стариковатый комполка посуровел глазами: — Наживешься еще и после войны… Про «катюши» не знал. Считай подарком с неба.

— Хоть от бога, хоть от черта, а выручили здорово.

Ночью захоронили убитых. На могильный холмик положили консервную банку и в ней список. Сколько их уже осталось позади, этих безымянных холмиков!..

Чем ближе к Дону, тем тяжелее и безутешнее выглядела картина общего бедствия. Вместе с войсками по всем дорогам и прямо целиной брели люди, стада; паруя кипящими радиаторами, ползли тракторы, выбивались из сил взмыленные лошади. Пот разъедал глаза. От дыма пожарищ и зноя нечем было дышать. И над всем этим пеклом, прогонявшимся выхлопными газами машин, людским и скотиньим потом, покрытым пылью, ревом и хриплыми голосами, в мерцающем зноем небе безотлучно висели немецкие самолеты. Ухали тяжкие разрывы бомб, трескучим коленкором вспарывали воздух пулеметы, Все глохло и вязло в этом бесконечном потоке людей, машин, животных.

Заметно поредевший батальон Казанцева по-прежнему был в арьергарде полка. Лошадь под Казанцевым убили, и он шел теперь пешком рядом с артиллерийским лейтенантом Раичем.

Казанцев шевельнул онемевшим от автоматного ремня плечом, размытое потом смуглое лицо его смягчила улыбка, будто заглянул внутрь самого себя. Обернулся к Раичу, сказал:

— Наверное, за всю жизнь не вымерял столько земли, сколько за этот месяц довелось.

— В детстве я любил гулять пешком. Никто мне не мешал, — мокрое красное лицо Раича собралось у глаз морщинами, застыло на миг, сказал глухо, будто извиняясь: — Рос я сам по себе. Дома гостей не жаловали, и друзей у меня не густо было. Да и жизнь воспринимал чересчур уж всерьез, не по возрасту.

Склеивая цигарку, Казанцев кинул исподлобья выжидательный взгляд на Раича, отметил, как трудно дернулся кадык на мокрой шее его, дрожат спекшиеся губы. Гимнастерка на лопатках прикипела к телу, белела соляными разводами. Улыбнулся чуть приметно, не замедляя шага, прикурил. Особой откровенности в их короткой службе между ними не было, но Казанцев успел заметить, что о доме Раич говорит неохотно и сдержанно. А ведь они, кажется, земляки, даже из одного хутора. Весной сорок первого отец писал ему на Волынь о появлении в колхозе нового бухгалтера, из низовских казаков будто бы, и что человек, этот бухгалтер новый, бирюковатый и среди людей живет как на отшибе, чуждается всех. На границе было неспокойно, и он тогда совсем не обратил внимания на эту хуторскую новость, вроде и ни к чему она ему. А теперь вот вспомнилось.

— А мы мимо домов проходить будем, чувствуешь? — Казанцев замедлил шаг, будто вслушиваясь, вздохнул: — При таком кураже, хоть и близко — не удастся заскочить. Как они там?

— Уехали, наверное, Дон близко, — Раич снял пилотку, потер красный след от нее на лбу и как-то по-особому долго и тщательно протирал ее от грязи изнутри.

Прошел грузовик, обдал колючей пылью. Через канаву перелез дедок в когда-то белой рубахе и рваном брыле. Черное, в рытвинах, морщинистое лицо его дрожало улыбкой:

— Табак вырви глаз. Для нас в самый раз, а немчура дохнет. Дай дыхну, кормилец.

Получив бычок, дедок тем же порядком выбрался на солончаки, где тарахтела его арба.

— Вот куда его прет? — нахмурился Казанцев. Помолчал и добавил: — Как ни страшно, а я не посоветовал бы своему отцу трогаться с места. Такие, как он, теперь уже не помощь, а обуза другим. Для чего они тут? — из-под седых от пыли бровей окинул перекипавшую от зноя и всю в движении горячую степь, продолжал с горечью: — И оставаться все же муторно. В Старобельске бабка так всю ночь и не дала уснуть, расспрашивала, как же ей теперь быть. Детишки маленькие, так те хоть не понимают.

— Вы про своих ничего не слышали? — от старшины Раич знал, что комбат их потерял жену и дочь в первый день войны где-то у самой границы на Волыни.

— А где ты услышишь. — Казанцев отвернулся, делая вид, будто выбирает попавшую в глаз соринку. Несколько десятков шагов прошли молча, загребая ссохшимися сапогами пыль. Набежало облачко, укрыло дорогу и людей от палящего солнца. — Я вот уже третий номер почты меняю, — заговорил Казанцев снова. — Они тоже неизвестно где. Живы останемся — после войны уж будем разыскивать друг друга.

Когда солнце поднялось и заглянуло на дно степных теклин и промоин, полк свернул с дороги к ветвистой балке. Подходя к балке, солдаты издали стали поводить носами и ускоряли шаг.

За рыжими увалами поверх балки и укутанной пылью дорогой пронзительно-сине мрели обдонские высоты.

Глава 8

— Здорово дневали, маманя!

Бакенщица Мария Кордюкова обернулась — на раскаленном белом песке три солдата. Багровые, гимнастерки белые, в соляных разводах на плечах и груди, в обмотках. С оружия волнисто стекает жар.

— Твоя лодка?

— Моя. А вам приспичило дюже? — бакенщица смуглой рукой отвела со лба волосы, прогнулась в полнеющем стане, выпрямилась.

— А маманя — лапушка. Позоревал бы всласть, — обмаслил глаза угольно-черный, небритый и шевельнул плечами.

— Холостой, небось? — нахмурилась бакенщица.

— Мы, лапушка, в армии все холостые.

— И такую подлюгу, мокрицу поганую, ждет кто-то?! Мается, как он бедует тут сердешный, носы вытирает его сопливым:

— Баба не калач: сколько ни кусай — не убудет, — ничуть не смутился чернявый.

— С тобой, Нефедов, всегда в грех войдешь, — проворчал другой, упористый в ногах, с разумно постным лицом.

— А ты греши, не бойся. Попреешь на солнышке да погреешь пузом степь под бомбами да пулями, ад раем покажется, — дерзко блеснули в насмешливом прищуре глаза Нефедова. — Ну так как, лапонька, насчет перевоза?