Я встану справа

— Девушке нужно себя соблюдать, — говаривала фельдшерица. — У мужчины теперь нет бережности к барышням, — и вспоминала обходительного своего жениха Павла Николаевича, убитого в шестнадцатом году под Карсом. Богданова после Павла Николаевича замуж ни за кого уже не пошла.

Евстигнеев приходил к больнице почти каждый день. И у крылечка оставалось все больше и больше окурков, сначала — в жухлой траве, потом — в дождевых лужицах, потом — в первом нежном снежку. Санитарка тетя Глаша, убиравшая около крыльца, ни разу не сделала ему замечания. А однажды сказала Богдановой:

— Этот-то, Лидушкин прокурор, курить бросил. Уж неделю не мусорит.

Богданова охнула:

— Теперь поженятся, я точно знаю!

Свадьба была почти под самый Новый год. Евстигнеев приходил приглашать врачей, сестер и тетю Глашу. К Шарифову он пришел домой и просил, чтобы Владимир Платонович, как товарищ и руководитель, был с женой обязательно.

— Случай-то какой! Добился! — сказал он. — Законный брак! Не каждый год такое. — И попросил больничный грузовик, чтобы привезти из города шкаф.

Богданова и Paиca Давыдовна вышивали скатерти: «Нашей девушке приданое». И собирали деньги на посуду и на свадьбу: «Ну какие у них обоих заработки. Если сами будут все устраивать, в долги залезут…»

На свадьбе Лида сидела спокойная, немногословная, будто в больнице. А Евстигнеев сиял и все говорил, как им будет хорошо: оба устроены, довольны работой, и вот какую комнату дал им райисполком.

На свадьбу Шарифов приехал поздно, в одиннадцатом часу. И все из-за рентгенолога. Владимир Платонович очень на него сердился. На районных курсах медсестер Красного Креста, которыми Миша заведовал, Шарифов преподавал анатомию и хирургию. Шестнадцать часов в неделю Миша был начальником над главным врачом. В эти часы у Миши делался такой вид, будто бы в его приемной полным-полно секретарей и курьеров.

Но приемной не было. За дополнительные четыреста рублей рентгенолог сам «подбирал штаты», то есть уговаривал врачей вести уроки на курсах, сам составлял расписание, отчитывал курсанток за пропуски, проводил политинформации, писал ведомости на зарплату и хранил дома, под кроватью, наглядные пособия — схемы, муляжи и скелет.

Курсы занимались по вечерам в совхозной школе механизаторов. Школьному начальству скелет пришелся не по душе. Поэтому каждый раз его привозили из Белоусовки, за семь километров, в совхоз в старенькой санитарной карете совхозного здравпункта, ставили возле распиленного пополам тракторного мотора, а ночью волокли обратно. Санитарную карету рентгенолог называл своей «персоналкой».

Должность возбудила в Мише гипертрофированное чувство ответственности, и даже в день Лидиной свадьбы Миша не отменил последнего урока, хотя и он, и Шарифов, и трое курсанток должны были быть на этой свадьбе.

Санитарный газик подвез Шарифова, Мишу и девчат к дому, где теперь поселились Евстигнеевы.

Шарифову очень хотелось как-то по-особому отметить Лидино счастье. Он ждал, что придет на свадьбу и скажет что-то такое, от чего всем, а особенно Лиде, станет очень радостно и тепло. Он относился к операционной сестре как к однополчанину.

В комнате было полно, шумно и дымно, и уже все говорили между собой. Шарифова усадили. Потом он поднялся и сказал: «Поздравляю. Очень рад».

Больше ничего не получилось, но на это никто не обратил внимания. Чокались, шумели, а Лидина подружка, толстая, чуть косенькая Клава, выскочила из-за стола и, отбив дробь, пропела:

Евстигнеев улыбался, счастливый, а Лида усмехнулась. Шарифову усмешка показалась недоброй. Лида сказала:

— Ничего, Клань! Я тебе тоже когда-нибудь подпою.

А Клаве было все равно, что ни петь, только бы петь. Отбив новую порцию дроби, она прокричала другую частушку.

Что-то на свадьбе было не так. Но Шарифов не хотел в это вдумываться. Он выпил вторую рюмку, мысленно сказав себе речь, которая у него не получилась вслух.

Наискосок сидела Кумашенская. Все время, непонятно для чего, легонько притрагиваясь рукой к красивым своим волосам, она вроде бы очень оживленно и даже кокетливо говорила с соседями по столу то о своих детях, то о работе. Шарифов неожиданно для себя заметил, что сегодня в глазах у терапевта светится не ее обычное неприятное любопытство, а какая-то даже грусть. И только после этого понял, что соседи-то Кумашенской, с которыми она так кокетливо разговаривает, это старичок учитель, у которого прежде квартировал следователь, да две женщины хоть и моложе Кумашенской, но некрасивее. И говорит она в общем-то о вещах будничных, и если кокетничает, то уже не женской статью, а должностью, на которую ее недавно назначили, — заместитель главного врача по поликлинике.

И тут Шарифову вспомнилась история Кумашенской, наверное с десяток раз заботливо, в разных вариантах рассказанная добрыми людьми: будто Кумашенская — у нее уже дети были тогда — полюбила главного врача, что работал здесь еще до Анфимского, и была близка с ним. Будто бы из-за этого от нее ушел муж, а у того главного врача было персональное дело, ему пришлось уехать из Белоусовки, и со своей семьей он не расстался. Кумашенская, как это говорили, после случившегося «ушла в себя». (Замкнутости, правда, Шарифов в ней не замечал.)

«Вот ей бы любовь да семью, — подумал Владимир Платонович и даже озорно пошарил взглядом вокруг себя. — Возьму и сосватаю!» Но никого на примете не оказалось. Уж конечно не годились ни старичок учитель, ни грубоватый уполномоченный районного угрозыска. Миша того гляди женится без посторонней помощи, да и молод. А сидевший рядом с Шарифовым холостяк прокурор, с которым в это время жарко спорил рентгенолог, хоть, наверное, и подходил по возрасту, но был слишком невзрачен для такой женщины. Евстигнеевский начальник был маленький, лысоватый, чуть суетливый, под проволочной оправой очков грустные глаза.

Миша кричал:

— Вы из принципа так говорите! Сами не верите!

А прокурор повторял: «Говорю, что думаю. Говорю, как думаю», — и при этом, низко наклоняясь над тарелкой, ел очень быстро и целеустремленно.

Шарифов спросил Надю шепотом:

— Он про что?

— Говорит, что здесь заедает текучка, а настоящего дела нет.

Прокурор услышал, что сказала Надя, поманил ее. Шарифова и Мишу и, когда они склонились к нему, заговорил тихо, чтоб не услыхали остальные:

— Вот Евстигнеев рад всему — женитьбе, шкафу и что квартира около Дома культуры. Как же — центр поселка! — Он поперхнулся, быстро дожевал колбасу. — Закончил следствие о драке в чайной — требовал показательного процесса! Я говорю: «Ты спятил! Масштаба не чувствуешь!» Конечно, работник очень старательный. Но проводит беседы насчет борьбы с хулиганством и думает, что это — главное. Ну в чем он себя проявил? — Прокурор отпихнул тарелку. — Все это обычное. Маленькое. Одинаковое. А если бы подыскалось более крупное дело? Судите по себе. У вас и сегодня, и завтра одно и то же — аппендицит.

Шарифову показалось, что Миша сейчас стукнет прокурора по лысине. Конфиденциальность разговора нарушилась.

— Вы не с того конца думаете! — кричал рентгенолог. — Не аппендициты, а люди же! Вам бандитов нужно, чтобы проявиться, а по мне не было б их вовсе!

— Ну, зачем вы это… — грустно и смущенно сказал прокурор. — Все можно так до абсурда довести… — Он слегка запинался, когда говорил. — Давайте выпьем красного вина, — предложил маленький прокурор Мише и Шарифову. — Водку я не могу больше. Вы-то должны меня понять, Владимир Платонович. Михаил Ильич еще не сможет понять, для него все еще свеженькое. Не приелось. — Он пригубил рюмку и тотчас отставил ее. — Я в район из областной прокуратуры просился. Там был в гражданском отделе помощником, здесь — самостоятельный. Думал, произойдет что-то — и сразу вырасту в глазах у всех, у себя… Понимаете, проявлюсь!.. А ничего не происходит.