Доченька

Мари провела рукой по волосам Камиллы. То, что ей довелось пережить, ужасно, но все ее три дочери рядом с ней, они живы и здоровы. Потихоньку она ушла к себе в комнату. Мари сняла с себя одежду, швырнула ее в шкаф, решив завтра же все сжечь. Потом она мылась холодной водой, тщательно и долго, пока наконец не почувствовала, что по-настоящему очистила кожу от гнусных прикосновений Макария. Она старалась не смотреть в зеркало, без конца повторяя:

— Господи, какая мука! Но я спасла дочь, только это имеет значение! Нужно забыть все плохое! Забыть навсегда!

Когда мать появилась на пороге кухни, окна в которой были плотно закрыты ставнями, Лизон бросилась к ней с раскрытыми объятиями:

— Мамочка, я уже по тебе соскучилась! Смотри, я открыла последнюю бутылку шампанского! У нас ведь праздник, верно?

Служба подходила к концу. В это последнее воскресенье августа колокола аббатской церкви Святого Стефана звонили особенно радостно. Пришел день, которого все ждали с таким нетерпением: пятнадцатого августа войска захватчиков покинули Брив, а на следующий день ушли и из Тюля. Двадцать пятого Лимузен обрел статус свободного региона.

— Радуйтесь, дети мои! Сегодня праздник свободы и веселья для всех нас! Ступайте играть во двор! Ну, живее! — воскликнула с улыбкой мать Мари-де-Гонзаг.

Маленькие обитательницы приюта поняли, что этот день действительно особенный. Обычно они ходили парами, а сегодня им позволили побегать в свое удовольствие, смеясь и распевая песни. И никому в голову не приходило их одергивать.

— Прошу вас, будьте нашими гостями! — обратилась мать-настоятельница к Мари, Нанетт и Камилле. — В такой день вы должны быть с нами!

Мари улыбнулась. Она с трудом сдерживала слезы радости. Она старалась выглядеть веселой, несмотря на то что в сердце прочно обосновались ужас от пережитого и тревога за судьбу Поля и Адриана. Вспомнились дни сомнений, когда она думала, что мать-настоятельница усомнилась в ней и потому забрала из ее класса учениц-сирот, сделала так, чтобы Мари ничего не связывало с приютом… Как отказать этой добрейшей женщине, на чью долю выпало столько волнений? Но Нанетт ответила первой:

— Я иду к Жаку! Хочу рассказать ему, что все эти ужасы войны уже позади. Он будет рад, и мой Пьер тоже! А ты иди, конечно, — добавила она, обращаясь к Мари. — Я сама поговорю с нашими мужчинами. Ману сегодня обедает у Лизон и Венсана в Тюле, поэтому дома нас никто не ждет…

Камилла ласково взяла бабушку за руку:

— Ба, скажи, хочешь, чтобы я пошла с тобой?

— Нет, моя душа! Иди с мамой! С детками играть интереснее, чем слушать нытье старухи!

— А может, все-таки составите нам компанию, Нанетт? — попыталась уговорить ее мать-настоятельница.

— Нет! Думаю, моя подруга Маргарита будет рада заглянуть ко мне. Вместе и пообедаем. Потом я посплю немного. На улице жарко, а я совсем старая стала…

Мать Мари-де-Гонзаг покачала головой. Она слишком хорошо знала Нанетт, чтобы пытаться ее уговорить.

Мари последовала за матерью-настоятельницей. Она прошла через приемную в сад приюта, как и тогда, когда попала сюда в первый раз, много-много лет назад. Но теперь на улице было тепло, и в ее руке была рука Камиллы.

В тени увитой виноградом стены на скамейке сидела мадемуазель Берже, держа на коленях девочку лет пяти. Как и маленькие воспитанницы приюта, Камилла обожала «маму Тере». Это была их первая встреча за долгие месяцы. Когда она подбежала к мадемуазель Берже, та звонко поцеловала дочку Мари, все так же прижимая к груди обнимавшую ее малышку.

Эту тщедушную девочку с вьющимися черными волосами звали Мадлен. Круглая сирота, она попала в приют сестер конгрегации Святого Сердца Девы Марии в 1940 году. Ей тогда не исполнилось и двух лет. Несколько месяцев назад Мадлен заболела бронхопневмонией, и «мама Тере» совершила невозможное, чтобы вырвать девочку из когтей смерти. Малышка все еще была очень слаба, и мадемуазель Берже внимательно следила за состоянием девочки, опасаясь рецидива. Однако когда подошла Камилла, Мадлен подвинулась, освобождая ей место на втором колене любимой «мамы Тере».

Мать Мари-де-Гонзаг доброжелательно улыбнулась:

— Мы не променяли бы нашу мадемуазель Мари-Терезу ни на какие сокровища мира, я не устаю благодарить Создателя за то, что она с нами… Но Господь дал ей только два колена, а у нас сорок пять воспитанниц!

— Скажи, мама Тере, ты подстрижешь мне волосы, как у Камиллы? — спросила малышка, проводя ручкой по волосам дочери Мари, которые доставали до лопаток.

— Нет, дорогая! — ответила маленькая женщина, ласково касаясь ее длинных, до пояса, волос, красиво обрамлявших лицо девочки. — С такой прической, как сейчас, ты намного симпатичнее!

Другая девочка, пробегая мимо, подошла и, поцеловав мадемуазель Берже в щеку, спросила тонким голоском, опуская глаза долу:

— Ты меня любишь так же, как Мадлен? Скажи, мама Тере!

— Вот уж вопрос так вопрос! Конечно, Полин! — заверила ее мадемуазель Берже. — Все вы — мои дети. И всех я люблю одинаково. Помните об этом, даже когда сами станете бабушками! Обещаете?

У Полин Зилдеман была совсем другая история. Девочка попала в приют почти в то же время, что и Мадлен, ей было тогда семь лет. Вместе с Полин привезли и ее младшую сестренку. Они происходили из еврейской семьи. Полин была спокойным, старательным ребенком, ее все любили. Она заботливо опекала свою сестричку Мирей, за которую чувствовала себя ответственной. Мадемуазель Берже вздохнула. Скоро Полин с сестрой уедут, а она так тяжело переносит расставания… К счастью, этих девочек ждет светлое будущее: их родители были живы. Словно прочитав ее мысли, Полин произнесла с чувством:

— Я уезжаю, но всегда буду помнить тебя, мама Тере!

— Идите, мои хорошие, поиграйте с подружками! И ты тоже, Камилла! — сказала мадемуазель Мари-Тереза твердо, пытаясь скрыть волнение.

Девочки нехотя отошли, но к «маме Тере» уже спешила маленькая Женевьева. У этой светловолосой девочки была стрижка каре, ее лоб закрывала легкая челка. Девочка тоже была очень привязана к мадемуазель Берже, и та встретила ее ласковым взглядом:

— Женевьева, тебе надоело играть с подружками?

— Нет, но я хочу у тебя спросить…

— Что ж, спрашивай!

— Сестра Мари-Этьен… Я ее очень люблю. Можно ей немного отдохнуть?

Мари с интересом слушала девочку. То, о чем поведал мелодичный голосок Женевьевы, напомнило ей о тяжелых военных временах, ставших для приюта настоящим испытанием.

— Мама Тере, у сестры Мари-Этьен болят пальцы, это из-за ревматизма. Они у нее все искалеченные! И она ходит с палочкой! А мне так хочется, чтобы она отдохнула! Хорошо-хорошо отдохнула! Можно, я вместо нее поработаю на кухне?

Мадемуазель Берже и Мари, обе растроганные, обменялись взглядами. Женевьева между тем продолжала:

— А правда, что у нас сегодня будет полдник? Все говорили, что у нас почти нет еды, а сестра Мари-Этьен советовала закрыть глаза и представить, что хлебный мякиш — это сдобная булка, а корочка хлеба — шоколадная…

Мари рассмеялась. «Мама Тере» ласково поцеловала девочку и с улыбкой сказала:

— Не волнуйся, Женевьева, иди поиграй еще немного! Самое плохое позади, и скоро вы будете кушать досыта. Смотри, твоя лучшая подружка Малу машет тебе рукой! Она тебя ждет…

Повеселевшая Женевьева подбежала к подружке и, обняв ее за плечи, увела к другим девочкам. Мадемуазель Берже вздохнула:

— Знала бы ты, милая моя Мари, как часто мы оказывались на волосок от катастрофы! Особенно мы боялись за Берту, одну из самых старших девочек, и за ее маму Клару. Однажды в воскресенье, когда церковь, как ты знаешь, открыта для посещений, все воспитанницы были на мессе, кроме Берты и ее матери — они иудейки. Они остались в кухне. И как раз в это время в аббатство явились немцы. Думаю, они просто хотели полюбоваться памятником архитектуры, но мимоходом могли увидеть то, что не предназначалось для их глаз… Они увидели Берту и стали ее расспрашивать. Девочка, испугавшись, бросилась в часовню. Они не стали ее задерживать. Думаю, решили, что ребенок просто опоздал к началу службы.