Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

— И как это позволяют так обманывать простой народ! Да и ты, Жорж, хорош, — «гиена». Хороша гиена. Я сразу заметила, что у нее собачья морда.

— Ну, да ведь я пошутил, — конечно, собака, обыкновенная дворняга, это ж ясно.

Шумели колеса, дышала труба. Бежали берега, вербы, отмели, дальние горы.

От времени до времени вдали по берегу показывались строения. Пароход кричал густым медным голосом. Мужичок с лохматыми бровями прятался между тюками, из люка вылезали неотоспавшиеся матросы, готовили чалки, сходни. Пароход приставал, спешили пассажиры с парохода и на пароход, потом грузили и выгружали товар, потом сдергивали чалки, сдвигали на палубу сходни, и опять дышала труба, шумели колеса, и лениво и праздно тянулось время у пассажиров, — все, как вчера, как неделю, как месяц назад, как началось с первого весеннего рейса.

Уже ленивое покрасневшее вечернее солнце косо протянуло через реку синие тени от верб. Мягкой прохладой веяло с реки. Пассажиры оживились. Из кают все выбрались наверх. Официанты в белых рубахах торопливо разносили пузатые чайники по столикам, за которыми сидела публика.

Из машинного отделения поднялся бледный парень с испитым, в саже, лицом и ввалившейся грудью. Он огляделся кругом, придерживаясь за поручни, и вздохнул, глубоко забирая воздух.

— Ну, и хорошо, благодать!..

— Да, не то, что у вас в кочегарке, — бросил пробегавший мимо поваренок в белом колпаке.

Да вдруг приостановился.

— А играть нонче будешь?

— Кабы капитан не накрыл.

— Не услышит, с самого с обеда у себя в каюте в карты дуется. Приходи на нос, оттуда не слышно будет.

— Да уж ладно, чайку попью.

Мальчишка пустился в кухню, кочегар пошел к матросам чай пить.

Потемнело небо, стало бархатным и ушло ввысь. Бесчисленные звезды засеяли его, и все до одной задрожали в темной глубине реки. Берега помутнели, стали неясными, точно отодвинулись, и река, тоже смутная и неясная, стала казаться необъятной.

Только на пароходе зазолотились электрические огни, да из окон кают легли светлые полосы, играя и трепеща на невидимо бегущей воде. Шумели колеса, дышала труба, и в этом шуме и металлическом дыхании всплывали то плач ребенка, то спокойный говор, то дробный стук ножей на кухне. Пароход нес ту же жизнь, что и днем, но теперь она точно стянулась, съежилась на этом небольшом освещенном пространстве, а кругом, — пустыня и молчание.

Пришел кочегар с балалайкой под мышкой, поглядел на тюки, на пассажиров, расположившихся везде на палубе, на бархатную ночь, унизанную и вверху и внизу играющими звездами, присел в углу около якоря, прислонился спиной к борту, прислушался к шумящей на носу пене и тронул заговорившие струны.

Некоторые пассажиры слышали его прежде, подошли и присели на скамьях.

Струны зазвучали больно и сладко. Оттого ли, что хорошо умел играть кочегар, или этот непрерывный водяной шум, монотонный и равнодушный, очищал инструмент, только звучала печальная мелодия, как будто пел сдержанный далекий и неведомый голос.

Все слушали, глядя в темноту, полную звезд.

И в этом ровном шуме, таком же беспредельном, как и ночь, рядом с голосом инструмента родился человеческий голос. И они, обвивая друг друга, плыли над палубой, над слушающими, в пустыню и молчание, бесконечно простиравшиеся кругом.

Кочегар пел со странной, забытой улыбкой на лице:

Спо-сы-ла-ли оте-ец, ма-ать Ва-а-нюш-ку-у,

Спо-о-сы-ла-ли да ро-о-жь жа-а-ть...

Такие простые знакомые слова, но отчего так больно, сладко-больно сердцу? Все слушали, и каждому свое говорила песня: горе ли, радость ли прожитой жизни, все всплывало смутным, щемящим воспоминанием.

И наверху на рубке все больше и больше набиралось публики.

Вдруг, нарушая таинственность ночи, пустынность и неясную задумчивость песни, раздался знакомый голос:

— Яшенька, сынок, родной мой, ай ты, ай нет!.. Слухаю, поел ухаю, разливается соловьем, будто мой Яшенька, — говорил срывающимся от волнения голосом мужичок с лохматыми бровями.

— Папаша!

Они крепко обнялись и поцеловались накрест три раза.

— Откуда вы? Каким манером? Вот чудно!..

— Тебя, сынок, искал. Затосковались с матерью, ни от тебя письма, ни от тебя привета вот уж, почитай, год. Мать-то глаза проплакала. Вот поехал, а тебя в Ростове-то и след простыл, — говорят, был, да весь вышел.

— А это таким манером, папаша: в мастерских хорошо получал, а потом заминка вышла — рассчитали. Одиннадцать месяцев без дела болтался, ну, и не писал, — что голые-то письма, слать! Прямо сказать, без копейки сидел. Теперь сюда попал кочегаром.

— Чижало?

— Да как вам сказать, не то чтоб тяжело, но тяжко. Вахта шесть часов, пока отдежуришь, весь в поте своем изваришься, просто не отдохнешь, вылезешь, аж в глазах мутно, несносимая жара от топки. Только и моего, что вылезешь да побренчишь на прохладе. Отдохнешь три часа и опять туда, в пекло.

— Ну, ну, сынок, возграй, возграй, пущай послухают, которые проезжающие, какой такой Яков из деревни Семипалихи.

А в публике слышался добродушный говор:

— Сына нашел.

— Пускай порадуется старик.

— Сын — ничего, помнит родителей.

— А я влез в тюки, — продолжал радостно мужичок, — без билета ведь еду-то, да и засни. И приснился ты мне, Яша, и будто на струменте играешь. Слухал, слухал, не разберу, не то во сне это, не то наяву, и колеса шумят, сон нагоняют, да как вдарил кто-то по башке: сынок! аж вскочил как оглашенный.

Сын опять тронул жалобно и нежно заговорившие струны.

— Капитан кабы не накрыл, не любит.

Тихонько вполголоса запел, и опять набежала и осталась позабытая улыбка на лице. И струны выговаривали своими неугадываемыми словами ту же печаль, только держалось что-то мягкое, ласковое в этом водяном шуме, в этой звездной ночи.

Палубные сгрудились, и впереди всех сидел, поджав накрест по-турецки ноги, поваренок в белом колпаке. Наверху тоже сидели и слушали господа.

Кто-то сказал:

— Паленым пахнет.

— Не сронил ли с папиросы огоньку кто? Ан пола али рукав и тлеет.

— Чудно! Здорово несет.

— Может, из кухни.

Вдруг пронесся шепот:

— Капитан!

Поваренок вскочил и исчез. Яков замолчал, опустил балалайку, растерянно оглядываясь все с той же забытой улыбкой.

Тяжело ступая, подходил коренастый, в туго надвинутой белой фуражке, хмурый человек, и лицо у него было темной бронзы.

Он подошел, постоял, глубоко засунув в карманы руки.

— Что же замолчал?

И, слегка, повернувшись в сторону чистой публики, сказал:

— Артист! Хорошо играет.

— Да, играет славно, художник...

— Ну, продолжай, продолжай, — сказал капитан, странно играя мускулами щек.

Яков с удивлением поглядел на бронзовое лицо капитана, на публику, — никогда не было такого. Потом тряхнул головой, и снова зазвучала балалайка тонким трепещущим звоном.

Капитан подошел совсем близко, нагнулся и сказал сквозь зубы злобно:

— Веселей!..

Яков с удивлением опять взглянул на него и смертельно побледнел: отчетливо и терпко слышался запах гари. Яков метнулся глазами, — смутная, темная береговая черта, маячившая сбоку, теперь тянулась впереди носа, — пароход шел к берегу, а тут никогда не приставали. Яков понял, — ничего не может быть на пароходе смертельнее паники.

Бледный, с проступившим на лбу потом, Яков ударил по струнам. Балалайка зазвенела, точно завертелась причудливо закрутившимися звуками. С присвистом и уханьем грянула плясовая.

Выскочил белый арапчонок, подмывающе ударил в бубен и заюлил, и завертелся волчком.

Все еще плотней сгрудились, вытягивая друг из-за друга шеи.

— Ловко!

— Ай да молодцы!..

Наверху захлопали в ладоши.

Капитан одобрительно кивнул головой и пошел назад, такой же приземистый, хмурый, не вынимая рук из карманов. Поднялся по трапу в рубку и прошептал злобно: