Путешествие Глеба

Классический бред начинался, а январское солнце, потом и февральское, мартовское глядело в оконца толстостенного дома Второй гимназии. Освещало герани на подоконнике, письменный стол с ученическими тетрадками, чечунчовый пиджачок Никифора Иваныча, Глебову упорную голову, склоненную над Ахиллами и Гекторами. Да, Глеб проделывал все, что полагалось, и Никифор Иваныч мог спокойно верить в успех. Но никак не мог знать, что остроугольный и большеголовый его ученик занят, собственно, совсем другим.

«Чайка» – только сгустила это. Вот она литература, жизнь! В промежутках между занятиями Глеб написал нечто. На этот раз принял решение: в великой тайне (ни Лиза, ни даже Собачка не знали) – отправил рукопись в Петербург, в толстый журнал, народнический.

А пока, ожидая ответа, читал и другие журналы. Однажды наткнулся на рассказ, его поразивший.

Что в нем было такого особенного? Весна, разлив, деревню подтопило, плавают на лодках, происходят разные события, сантиментальные и поэтические… – и все это как раз не так написано, как пишут в толстых журналах. Да и журнал не толстый, и под рассказом подпись неизвестная: Андрей Александров. Но как ново, свежо, ярко! Наверно, молодой. Прелестно. А фамилия… очень уж простовато. Неужели писатель с такой фамилией может стать знаменитым? Это Глеба немного смутило, все-таки с книжкой в руке он отправился к Лизе.

В комнате ее пианино, над ним Бетховен. Светлые занавески на окнах, жемчужный свет дня мартовского сквозь них, в садике уж совсем сухо.

Лиза только что кончила играть. Артюша, в кресле, покручивает горизонтальные усы.

– У-у, який сумный Глеб!

– Нет, я ничего… я вот рассказ замечательный прочел.

– Давай сюды, и мы прочитаем.

Артюша протянул руку, взял журнал. Он был уже на ты с Глебом, относился к нему ласково, Глебовы остроугольности ему даже нравились. Глеб это знал. Они были в добрых отношениях.

– Завтра у нас Лера будет к чаю, – сказала Лиза. – Глеб, она здесь уже третий раз, тебе надо бы тоже к ним заехать.

Глеб смутился.

– Ну, чего там…

Лиза подмигнула.

– Чего ни чего, нужно бы… на Волхонку.

Артюша взял его за обе руки, вытянул вперед голову.

– У-у-у, Глебочка, поезжай. Лера складная дивчина, як пава ходить…

Он вскочил, сделал вид, что распускает хвост, прошелся по комнате.

– Ах, что там Лера!

– Да уж знаем, знаем… – Лиза сделала обезьянью мордочку.

Глеб быстро прервал.

– Рассказ лучше читайте, чем пустяки болтать.

И ушел к себе. За учебники не засел, лег на диван. Не лежалось. Он встал, оделся, вышел на улицу. Писать! Так писать, как Чехов, или этот Александров. Ну, разве это возможно?

Весенний ветер бурлил, рвал на Чистых прудах, но весело рвал, тепло, с яростью молодости. Путаные облака неслись по небу, оно было пестрое, но тоже полно света, свет и в ряби луж, вздуваемой ветром, и в чириканье воробьев, и в брызгах из-под резиновых шин пролеток. Но что-то беспокойное, мятущееся. На углу гремела в порывах плохо пристроенная вывеска.

Примут ли в журнал рассказ? То видел он уже подпись свою и фамилию в оглавлении, то ясно представлялось, что его, никому не известного, никуда и не примут. Да и не ответят вовсе.

Глеб прошелся так, в пестрой весенней буре, иногда сладко задыхаясь от ветра, вкусного, как нежный персик, иногда шляпу придерживая, иногда ветер подхватывал его и почти нес. Он весь находился в коловращении стихий.

Возвратившись домой, тотчас явился к Лизе, несколько бледный, будто и усталый. Спросил строго:

– Ну, прочли?

У Лизы был равнодушный вид. Артюша подклеивал ей какую-то коробочку.

– Да, прочли. Ничего особенного.

– Как ничего особенного?

Глеб слегка задохнулся. Артюша мирно поднял от своей клейки голову. С добродушным удивлением взглянул на Глеба.

– Я сам вслух читал. Може, я плохо читаю… а тольки… нам не так уж очень… чтобы.

– Да ведь это превосходная вещь! Что ж вы, читали и ничего не поняли?

– У-у, Глебочка, не журись! Понять поняли, да что-то не тово…

Лиза села за свое пианино.

– Правду сказать, Глеб, я не понимаю, чем ты так восхитился?

Глеб пытался доказать, что все это и по-новому, и с талантом написано, но скоро почувствовал, что слова не доходят – что такое? Лиза, с детства своя, и не понимает? Он стал раздражаться. Гнев его, вероятно, был и смешон, во всяком случае Артюши не взволновал. Наоборот, благодушие его лишь возросло, он вдруг вскочил, ухватил Глеба под мышки, выволок на середину комнаты.

Почему русский студент с Козихи так восторгался Нормандией, почему думал, что это родина винограда? Но в Москве пели тогда эту песенку и как честный медик пел ее и Артюша – хотел, чтобы и Глеб помогал. Глеб нервно вырвался. Обругав их обоих, под хохот, марш, неожиданно грянувший на пианино, выскочил из комнаты. Не поняли Андрея Александрова! Не оценили Глебова вкуса!

Это ничего не значит. Не поняли и не поняли, их дело, им же хуже. От этого рассказ не испортится. И он, Глеб, своего мнения не изменит. Наоборот, еще более убеждается, что прав именно он.

Опять диванчик в комнате Глебовой, подушка под головой. Голова горячая и раздраженная, подушка быстро нагревается. Нет. Он, конечно, один. Кто его поймет? Даже Лиза, даже Лиза…

Глеб вертелся, лежал, вставал. Так же, наверно, и его рассказа не оценят в журнале. А вот Александров, может быть, и оценил бы. Но где он? Кто он такой? Если бы знакомым с ним хоть быть?

К ужину Глеб вышел хмурый. Мать сразу это заметила. «Заработался очень, все с книжками, книжками…» Обнять бы его, приласкать, чтобы он что-нибудь про себя сказал. «Разумеется, ведь и возраст его такой… переходный». Но мать отлично знала, что ни обнять, ни приласкать Глеба, когда он в таком духе – нельзя. Отец тоже видел, что Глеб не в порядке, но относился гораздо проще и равнодушнее. Отец вообще считал, что всякие эти «настроения» – чепуха, выдумка «книжных» и «городских» людей, не понимающих ничего ни в деревне, ни в охоте. Теперь бы на тягу хорошо, куда-нибудь в Сопелки или на Касторас, а они опять в Художественный театр соберутся, смотреть какого-нибудь Ибсена или Чехова и потом до зари охать и восторгаться.

После ужина, уходя, Артюша добродушно Глеба обнял.

– Глебочка, не журись… Який сумный! Как тебя в детстве-то называли? Herr Professor?

Глеб прохладно высвободился. Беспокойство, волнение томили его.

– Никак не называли. Никакой не профессор.

– У-у, дурный!

Мать встречала Леру раза два, но бегло. Из усмешек Лизы, ревнивых вспыхиваний Вилочки, из Артюшиных шуточек понимала, что Лера Глебу нравится. Нельзя сказать, чтобы ей самой она не понравилась. Видная девушка, что и говорить… Очень привлекательная. И из порядочной семьи. То, что отец Леры председатель суда, известный юрист, человек серьезный и с положением – хорошо. В общем же вся «эта» сторона Глебовой жизни все более и более ее занимала: Глеб несомненно в «таком» возрасте, все «это» неизбежно. Отца его она достаточно знала, Глеб, конечно, молчалив и скрытен, но – она чувствовала уверенно – в «этом» совсем такой же. Как ни печально, такой же. При всей его благовоспитанности. Слава Богу, там, в Гавриковом переулке, ничего с ним не приключилось («ну, эта гусыня…»), но произойти может в любой день.

Влюбится, и конец. Или подцепит его какая-нибудь авантюрьерка – еще того хуже. Конечно, он очень молод, о женитьбе что говорить, все-таки лучше уж встретит хорошую девушку нашего же круга. Мало ли, роман может тянуться, еще предстоит высшее образование.

Лизин выбор мать не особенно одобряла, этот Артемий слишком уж демократ, чуть было из Университета не вылетел. Впереди Лизе быть кем? Женой земского врача? Но ничего не поделаешь. Тут дело уж крепко, близко к свадьбе. А насчет Глеба еще все вопрос.