Отверзи ми двери

- Да знаю, - буркнул Лев Ильич. - Читал. Мало, но читал.

- Да? Вот скромник! Чего ж у Саши молчал? Ну тем проще. Уж такой был русский человек, и так весь углублен в православие и им просвечен, но - гулял над бездной, не только не боялся, но нарочно, другой раз, ниточку привяжет за ноги - подержите, мол, кому охота, а сам на самое дно опустится - не робел, что оборвется. Это что - то, что тебе твой профессор излагал, пустяки, там пострашней кое-что есть. Хорошо, коль знаешь. Или был такой Печерин, современник Пушкина, стал монахом в Европе: "как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья" - во как брякнул. Кто бы так из нацменов, как ты говоришь, осмелился сказать про Россию, пусть он тут десять поколений имеет? А Чаадаев?.. Вот в чем фокус-покус. И это, уж поверь, подороже той любви - в ней лишь бессмысленная экзальтация да пустота: скажи тыщу раз "люблю" - согреешь, что ль, кого?

- Что-то мудрено говоришь, - действительно не мог взять в толк Лев Ильич.

- Все не понимаешь? Или понять не хочешь? Ты давеча на "запах" обиделся ну скажем, бестактность, да и не слишком прилично к столу. Но ведь и тут истина есть. Ты, вон, пытался несчастного Володю в ковбоечке убедить, что ты русский, он тебе, разумеется, не поверил, да рукой махнул - какой из тебя солдат, оставайся тут гнить, жалко, что ли. Но сможешь ли ты когда-нибудь, хоть вроде бы и во всем русский, чтоб о России, о православии рассуждать так, как Пушкин или Розанов могли себе позволить, чтоб в тебе не было и грамма подобострастия, жалкой, рабской той любви, которая в глубине - пусть далеко и уж так запрятана, что и сам не найдешь, да мне то видно! - в глубине этой самой лепечет: "да я такой же, такой!" Вот в чем тут дело. А потому тебя всегда будут считать чужим, хоть бы ты себе и рожу заимел любую другую, хоть ты в лаптях ходи до самой смерти, зарабатывай тем, что плети лапти, хоть кроме кваса да лебеды и не лопай ничего. И нечего обижаться. Ты знаешь, почему обиделся? Да потому, что никакой ты не русский, и не еврей, а всего лишь интернационалист, вчерашний пионер. "Все люди братья!" - вот что в тебе с молодых ногтей гремит и покоя не дает. "Все люди братья!" - а они не хотят к тебе в братья - вот чудо-то. А ты уж набиваешься, хлопочешь, подлаживаешься, ловчишь, водку не закусываешь! - а что толку? Тот старик верно тебе сказал о евреях: один купил "жигули", но позабыл то, чего позабывать не след, что нельзя еврею пьяному садиться за руль, не положено, еврейская трусость не зря придумана: что русскому здорово, то жидам смерть!

- Ах ты, сволочь, гниль! - Лев Ильич нашарил в темноте мокрый ботинок и запустил в него.

Грохнуло, зазвенело, он в темноте ничего не мог сообразить - все не утихало. Сбросил одеяло, жарко ему было, душно.

Щелкнул выключатель: Костя стоял перед ним в трусах, с крестом на волосатой груди, моргал глазами, недоумевая.

- Да это сосед. Он в ночную смену работает. Возвращается и считает долгом возвещать о своем появлении. Как же - класс-гегемон! Ничего не сделаешь, да я тут и не прописан... Это вы, что ль, ботинком зафутболили?

Лев Ильич не ответил. Он увидел прямо перед собой стул, а на нем Костин пиджак и штаны, свисавшие на пол. "Господи, подумал он, какая во мне сидит пошлая литература, но однако ж литература, а больше и нет ничего..."

10

Лев Ильич боялся пошевелиться, чтоб не разбудить Костю. Так и лежал с открытыми глазами, прислушивался к себе. Уже рассвело, город за окном давно проснулся, идет там нормальная жизнь, а у него - Льва Ильича явно и жизнь, и мозги набекрень. Он с ужасом, с содроганием вспоминал вчерашний день: чудовищный разговор с Иваном, Надю, вцепившуюся ему в пальто, крик Ангелины Андревны и этот ночной кошмар. А ведь прав Иван - как бы до больницы не добраться. И так все сразу станет просто, все на своих местах: Феликс с Вадиком Козицким навестят, апельсинов притащут, новый анекдот приволокут, а он им потешную историю о своих однопалатниках, Таня - бутылку кефира, а может, цыпленочка-табака зажарит, да и Саша заглянет как-нибудь мимоходом, по дороге в университет на лекцию - передаст домашнее печенье Ангелины Андревны, о чернявой врачихе вместе пошутим... А может, оно и верно, может, в этом истина, чтоб жить как все - ну чего ты так уж выделиться захотел? Не зря ж, только выделился, сразу все и навалилось, а так жил себе - не хуже людей, ну были как же! - свои недоразумения, но до такого-то свинства никогда не доходил. Не в той ли твоей попытке начать придуманную новую жизнь и заключена вся причина... "Причина чего? - спросил он себя. - Что, Иван только в эту неделю появился, а трагедия с Надей, коль она существует, а не просто бред какой-то, а с Любой вся катавасия, а Саша - что, он другим, что ль, раньше был?" Ну хорошо, все это и без того было, было, но жить-то не мешало? Существовал себе милый, тихонько стареющий человек - некий Лев Ильич, были у него добрые друзья-приятели, славный дом, уважение на службе, книги почитывал, водочку попивал, за дамами в свободное время ухаживал, откликался, когда кому плохо бывало, не жадничал...

- Ну что тебе надо-то от меня?! - выдохнул он неожиданно для себя вслух, так и не поняв, кому это "тебе" - к кому он обращается.

Костя повернулся под шубой и глянул на Льва Ильича ясными, будто и не спал, глазами.

- Пробудились? Ну как?

- Перед вами стыдно. Да уж за вчерашнее ладно, вот, и ночью спать не давал.

- Покаяние - первое дело, только у вас оно, гляжу, прямо профессией становится: стыдно, совестно... Что ж мне, выгонять, что ль, на мороз, когда не в себе? Эх, Лев Ильич, отдались бы мне в руки, я б вас наставил на путь истинный... Впрочем, я зарок дал, хватит с меня, больше ни на кого не стану сил тратить - пустое все. Последний раз - вон, мы встретились в поезде - ездил к своему, прости меня Господи, ученичку. Хватит.

- А вы точно знаете этот "путь", может, и у вас не туда дорога?.. Или да, позабыл, у вас все несомненно. Тогда жалко, конечно, что разочаровались в человечестве.

Костя уже встал, натянул штаны, вытащил свою постель, вернулся.

- Давайте, пока гегемон спит - он теперь до полудня проваляется, если брюхо не заболит - жена и мальчонка ни свет ни заря ползком умотались, чтоб кормильца не потревожить. А мы сейчас кофеечку сварганим... Хотите побриться?..

Они сидели за столом посреди комнаты, Костя сдвинул к краю книги, рукописи, притащил табуретку, кофе в кастрюльке, аромат пошел по всей комнате. Хлеб да сахар поставил. Лев Ильич побрился, вроде полегче ему стало - день начался и слава Богу, что бы там ни было. За окном валил снег - вот тебе и весна, ну да только уютнее от того становилось...

"А почему он не может так жить? А как так?" Встал, помылся, кофию сварил и... То-то, что "и". Дел-то - встать да умыться, уют организовать, то-то и есть, что главное дальше, когда твоя свобода начинает действовать, первые эти движения, они и у кошки есть...

- А вы чем, Костя, занимаетесь?.. - благодушно спросил Лев Ильич, но вспомнил, что он так его однажды спрашивал, а тот рассердился. - Я просто вашей комнате позавидовал, - заспешил он, - и такой отрешенности: стол, книги и никого.

- А вы попробуйте, - ответил Костя, его ж собственную мысль сформулировав иначе. - Тем более, и комната чужая, и стол не мой. Тогда уж своему вчерашнему дружку завидуйте, там все свое да и качеством повыше - и комнатушка, и стол, и книги.

- Ну коли сердитесь, можете не отвечать. Простите.

- Да нету никакого секрета. Встаю, вот эдак, пока тишина, до полудня читаю, думаю, кое-что записываю. Потом приходится уходить - гегемон, проснувшись, первым делом включает радио на полную мощность, телевизор - все детские передачи смотрит, и еще, одновременно, магнитофон. Тут такое начинается - никакого смирения не хватит. И это не для того, чтоб мне досадить - для самоуслаждения. Ну а вечером опять: книги, размышляю.

- И давно вы так?

- Как?

- Такой образ жизни ведете?