Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

Старая нянюшка прошла через уборную и постучала в дверь кабинета. Никто не отзывался.

— Прохор Васильевич, сударь! — крикнула она, приотворив Дверь и взглянув в кабинет.

Господи, что это он тут залег?… Прохор Васильевич, сударь!.. Спит как убитый! Ах ты, господи, что это он? Прохор Васильевич, сударь!..

IІІ

Слав по надлежащей в подобном случае форме должность Прохора Васильевича, Дмитрицкий, как вы видели, пропал. Трифон Исаев, опасный товарищ и в добрых и в худых делах, способен был бог знает что сделать, чтоб вынуть у него из кармана вырученный капитал. Может быть, он сжег Дмитрицкого или утопил.

Но герой нашей повести в воде не тонет, в огне не горит, и покуда явится снова на сцену, посмотрим, что сталось с Платоном Васильевичем Туруцким после получения горестной вести о Саломее Петровне.

— Батюшка-барин, ваше превосходительство, не послать ли за доктором? Вам что-то не по себе! — вопил над ним Борис, не смея ни на что решиться без приказания.

Платон Васильевич как будто очнулся, посмотрел неподвижными взорами прямо перед собой и снова закрыл глаза.

— Батюшка-барин, ваше превосходительство! — начал снова Борис взывать к нему, желая удостовериться, не умер ли он.

Платон Васильевич дышит тяжело и ни слова; и Борис то постоит над ним, сложа руки как умоляющий о помиловании, с лицом, плачущим без слез, то побежит, нальет из графина воды и подержит над губами его, предлагая выкушать.

— Господи, господи! — повторяет он долго и потом крикнет снова: — ваше превосходительство!

Платон Васильевич откроет глаза, кажется смотрит, кажется слушает; долго смотрит, долго слушает; но утомленные неподвижностью веки его снова начинают слабеть, опускаться; закрылись, а голова вдруг упала на грудь.

— Умер, умер! — вскричал Борис и зарыдал во весь голос. Хотел бежать кликнуть людей; но ноги его подкосились, и он припал на колени, приполз к барину, схватил его руку и начал обливать горькими слезами.

— Отец родной! На кого ты нас покинул! Батюшка, Платон Васильевич!

— А? — произнес вдруг Платон Васильевич, очнувшись. — Что?

— Ах, господи! ничего, ваше превосходительство! — проговорил тихо Борис, с испугом, — я только хотел спросить, не будете ли раздеваться?

— Что, уж смеркается? — спросил Платон Васильевич, осматриваясь кругом.

— Да, скоро уж будет смеркаться.

— А!.. Одеваться скорей, одеваться!.. Все ли там готово?…

— Где, ваше превосходительство?

— Новую пару платья… лаковые сапоги…

— Вы бы прилегли, сударь… вам что-то нездоровится.

— Этот проклятый парик жмет мне голову, братец, — проговорил старик, взявшись за голову, — ужасно жмет…

— Лягте, батюшка-барин, — повторял Борис, — я вас раздену да доведу до постельки…

— Да, да, скорее!.. Уж смеркается… Сейчас приедут… скорее!

И Платон Васильевич протянул руку. Борис снял с него домашний шелковый сюртук, взял под руки.

— Пойдемте, сударь.

— Пойдем… пора… карету подали?… Постой!.. какую заложили? На английских рессорах?… а?

— Да, да, сударь… прилягте, батюшка…

— То-то.

Едва держась на ногах, Платон Васильевич, поддерживаемый Борисом, шел к постели. Больному воображению его она казалась каретой.

— Какие… высокие… подножки, — проговорил он, приподнимая ногу, и почти без чувств свалился на подушки; но все в нем сотрясалось, как будто от колебания и толчков экипажа.

— Заснул! слава богу! — произнес, наконец, Борис, долго и безмолвно стоя над барином. Едва дотрагиваясь до полу, он вышел в надежде, что сон лучше всякого лекарства поможет, и рассуждая сам с собою, от чего бы это так приключился обморок Платону Васильевичу? «Сроду с ним такого казуса не бывало, чтоб так огорчаться… Ох, что-то не в себе, сердечный! А вот с тех самых пор не в себе, как вздумал дом строить… словно кто обошел его… Право! И в клуб перестал ездить… Болен не болен, кажется; заболит что, бывало, пожалуется, пошлет за доктором. Бывало, всякий день порошки принимает; а тут и порошки перестал принимать… А что ты думаешь, ведь что-нибудь да недаром; вдруг ни с того ни с сего дом строить да заводить убранство такое… Уж не жениться ли вздумал на старости лет?… Родители-то, чай, рады — мошна-то у нас, слава тебе господи, не нищенская… Ну, а невеста-то верно… да уж так! верно так!.. Тут бы ее к венцу, а она к молодцу!.. Эх, барин!»

На другой день Платон Васильевич проснулся как будто здоров, как будто все в обычном порядке. Встал, оделся, покушал бульону, спокойно прохаживался по комнате, брал газеты, читал… Но около трех часов пополудни проявилось вдруг в лице его какое-то беспокойство, он начал бодрее и поспешнее ходить взад и вперед, рассуждал руками, взор его углубился во что-то. Это продолжалось до тех пор, покуда Борис, накрыв и обычный час на стол, спросил, подавать ли кушанье?

— Да, да, хорошо! Поскорее! — отвечал Платон Васильевич и, как будто торопясь куда-то, наскоро перехватил кой-чего, приказал скорее убрать и идти в дом посмотреть, все ли в исправности и все ли люди на местах.

— Там все в исправности, ваше превосходительство, — отвечал Борис.

— То-то, смотри, чтоб все было в исправности, — заметил Платон Васильевич, — я сам приду… сам… только отдохну.

Эти слова произнес он уже в дремоте. Борис помог ему прилечь на постель.

Беспокойный сон, казалось, был новыми заботами для него; по судорожным движениям лица и всего тела можно было отгадать, что он о чем-то все хлопочет. Около полуночи Платон Васильевич очнулся, кликнул Бориса и протянул опять к нему руки. Борис приподнял его и повел к креслам.

— А что ж, Петр, не потрудился встретить меня и помочь выйти из кареты? а?

«Бредит со сна», — подумал Борис.

— Устал немножко, — продолжал Платон Васильевич, — раздевай скорей, да в постелю.

И он снова ложился и засыпал крепким сном отдыха.

В продолжение нескольких месяцев почти каждый день был повторением этого дня, без малейшей перемены. Платон Васильевич просыпался только для каких-то заботливых дум и для принятия пищи. Иногда только, во время утренних его бдений, навещали его старые знакомцы, из приязни и по своим делишкам. Но Платон Васильевич решительно стал недоступен ни для приязни, ни для просьб.

— Извините, — говорил он одним, — я что-то расстроен немножко, голова кружится. — А другим: Не могу, никак теперь не могу!

Все знакомые и все нуждающиеся в его добром расположении отстали, наконец, от него, заключив, что старик спятил с ума и от него нечего больше ожидать.

Так бы, казалось, остальная жизнь Платона Васильевича продолжалась день в день до совершенного истощения сил; но один раз посетил его клубный знакомец Иван Иванович и так неотступно просил одолжить ему двадцать тысяч, что произвел в нем какой-то переворот.

— Борис, — крикнул он, — что ж, готова ли карета?… Доложить мне, когда будет готова… да скорее… Извините, пожалуйста, мне надо ехать по делу.

«Экой старый хрен! — подумал Иван Иванович, — да я тебе покою не дам, покуда не дашь мне двадцать тысяч!.. Ведь я у тебя не подарка прошу!..»

— Готова карета, ваше превосходительство, — доложил Борис, — прикажете подавать?

— Подавай, — отвечал Платон Васильевич, извинившись и торопливо выходя.

— Прощайте, Платон Васильевич, — сказал Иван Иванович, следуя за ним.

— Куда прикажете ехать? — спросил Борис, подсаживая барина в карету.

— В дом, — отвечал он.

— Ступай к парадному крыльцу! — крикнул Борис кучерам.

Карета сделала полкруга по двору; Борис отпер дверцы и вместе с Петром высадил барина и повел под руки на крыльцо.

— Постой, постой, — сказал Платон Васильевич, — что ж это значит, что швейцар не одет?

— Он не знал, ваше превосходительство, что вы изволите быть сегодня.

— Как не знал? Как не знал? Я тебе не говорил с утра, что у меня будут гости и чтоб все было в надлежащей исправности к приему?… Нет, этого я не люблю! Я не люблю этого!.. Ты должен стоять неотлучно у подъезда!.. слышишь? Во всей форме… с булавой в руках!.. поди сейчас надень перевязь!