Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936

— Эх, топора нет!

Митрий Плотников, спрятав за пазуху какие-то обломки, смотрел на усадьбу, восхищаясь:

— Красота!..

Над деревьями сада возвышалась острая фигурная крыша двухэтажного дома с башенками, балконами, со множеством окон, на стёклах, замороженных ночью, серых, как лёд, уже розовато поблескивала утренняя заря.

Вдруг из-за угла ограды выскочил на длинном бронзовом коне Красовский, широколицый, с добротной бородой купца, в дворянской фуражке, — красный её околыш удлинял его лицо, но белая тулья срезывала голову так, что казалось: головы-то Красовскому всё-таки не хватает. Он скакал, звучно шлёпая по лошадиным ляжкам плетью, наехал на людей и, ловко повёртывая коня, матерно ругаясь, стал хлестать плетью уже по головам и спинам мужиков, приговаривая:

— Поджигать? Л-лавки грабить? Мерзавцы… Воры! Ага-а!

Люди бросились бежать, но Лобов схватил всадника за ногу, сдёрнул с коня и, распластав Красовского по земле, сел на спину его, сунул ноги свои под мышки ему и, придавив затылок ладонью левой руки, правой стал медленно размахивать в воздухе. Красовский хватал и царапал руками землю, бил пятками в спину Лобова, а грузчик кричал:

— Идите сюда, эй!

Митрий Плотников подбежал первый и удушливо забормотал:

— Трифон, побойся бога! Что ты делаешь? Господи…

Кто-то благоразумно посоветовал:

— Так ему неспособно говорить, надо перевернуть мордой вверх.

— Правильно.

Перевернули. И, глядя в раздутое, выпачканное землёй лицо, Серах ласково спросил:

— Ты что же это, Владимир Павлыч, дерёшься? Налетел, наскочил и без доброго слова — плетью хлещешь? Не годится эдак-то! Мы — не скот. Мы тебе зла не сделали…

Красовский, всхрапывая, как лошадь, стирал с лица, с бороды землю и молчал.

— Высудил с нас дело-то да с нас же издержки ищешь, — заговорили мужики.

— Да-а…

— Теперь нам осталось по миру идти.

Красовский молчал, поглаживая кисть руки, потряхивая головой. Митрий Плотников пытался выправить на своём колене измятую дворянскую фуражку и бормотал:

— Сердиться не тебе надо, Владимир Павлыч, мы — обиженные, нам полагается сердиться-то. Ушиб ручку-то? То-то.

Кто-то заметил:

— Мяса много, а косточки тонкие…

— Убить его надо, — хрипло сказал Трифон Лобов.

— Что вы хотите? — глухо спросил Красовский, не глядя ни на кого.

Мужики дружно загалдели:

— Мы хотим миром кончить.

— Издержки платить нет сил у нас!

— Не будем, так и знай!

— Стыдился бы нищих грабить.

— Чего вы хотите? — повторил помещик.

— Не согласны мы с твоим судом.

— Планы твои — фальшивые, вот что, барин…

— Мошенству учат вас…

Красовский осторожно поднялся на ноги и, оглядывая всех невидимыми из-под густых бровей глазами, заговорил с хрипотцой, покашливая:

— Всякое дело можно миролюбиво решить. А вы сено подожгли.

— Не-ет, — закричал Плотников с радостью. — Нет, мы сено не поджигали! Присягу дадим. Мы на пожар пришли…

— Помочь чтобы, — уныло сказал кто-то.

— Думали — усадьба горит.

— За сено не отвечаем.

— Спроси своих — они у стогов были, когда мы пришли.

— Дрожки разбили, — сказал Красовский.

Плотников подал ему фуражку, говоря не совсем уверенно:

— Дрожки — это лошадь будто разбила…

Мужики молча посмотрели на Лобова, он тряхнул головой.

— Ну, чего врать? Как малые ребята. Я дрожки изломал. К чёртовой матери…

— Вот видите, — сказал помещик и шагнул в сторону усадьбы, перед ним расступились. Тогда он пошёл увереннее, быстрее, помахивая платком в красное лицо своё, держа в руке фуражку, и сказал:

— Дым какой едкий…

Это была неоспоримая правда: потянул утренний ветерок и окутал людей густым облаком серого дыма. Митрий Плотников, шагая рядом с барином, поддержал его:

— Сено ещё ничего, а вот солома совсем ядовито дымит. В Орловской губернии в некоторых деревнях соломой печи топят, а избы-то курные, печи без труб, для пущей теплоты, дым-то прямо в избу идёт — беда! Очень глаза страдают от этого…

Сзади словоохотливого мужичка и внимательно молчавшего барина шагало, перешёптываясь, человек десять, а другие, постепенно отставая, на минуту останавливались в поле, точно часовые, затем собирались в кучки, спрашивая друг друга:

— Обманет?

— А как знать?

— Они, господа, капризные…

— Н-да…

— Им и добро сделать недорого стоит.

Лобов дошёл до остатков дрожек, постоял над ними, взял колесо, швырнул его, оно немножко покатилось и легло. Он взял другое, приладился, пустил его. Это колесо, подпрыгивая на кротовых кочках, укатилось дальше. Почёсывая грудь, Лобов медленно пошёл в деревню. Всходило солнце, мужик шёл против него, нахмурив тяжёлые брови, пряча серые сердитые глаза.

Двое суток Дубовка прожила в тревожном и унылом ожидании каких-то событий, но события не торопились, и жизнь текла надоедливо медленно. По утрам кое-где сухо барабанили цепы, молотя рожь, — собрали её по 12–15 пудов с десятины. Вечерами скучно выпивали у кого-нибудь в овине, и Серах, пошевеливая пальцами в плотной бородище, размышлял:

— Лето было вредное, а осень — на-ко, вот! Праздник какой выдался. И всё так…

— Что всё? — спросили его.

— Несогласно в жизни, — объяснил он.

Белкин исчез куда-то, Василия Плотникова вызвали на охоту, ушла Христина, Глухонемой брат старосты Грачёва забил дверь лавки Белкина досками, закрыл окна ставнями и сидел на завалинке, не подпуская к лавке мальчишек, грозя им палкой и мыча, как бычок.

На третьи сутки утром мальчишки подняли тревогу, закричав:

— Солдаты идут!

Деревня настороженно притихла.

Въехал с поля верхом на сером коне толстый, круглолицый офицер в очках, со смешной крохотной бородкой под нижней губой, за ним по четверо в ряд вошла колонна солдат и походная кухня с длинной трубой, похожая на огромного гуся. Офицер приказал мальчишкам позвать старосту. Они объяснили:

— Староста в больнице, помирает, ему брюхо взрезали.

Офицер строго крикнул:

— Зовите, кто у вас тут старший?

Мальчишки живо привели солдата Еракова, он встал во фронт, отдавая честь, и выслушал приказ:

— Чтоб ни одна душа из деревни не выходила, а к полудню собрать всех взрослых — понял?

— Так точно.

— Солдат?

— Так точно. Севастополь защищал.

— Сколько лет тебе?

— Восемьдесят два.

Ераков покосился на врагов своих — мальчишек и вполголоса заговорил:

— Осмелюсь доложить вашему благородию — народ здесь от мала до велика вор и буян…

— Ну, иди, старик! Марш! — сердито сказал офицер.

Оставив половину солдат на улице, другую он растыкал по одному вокруг деревни, по огородам. Солдаты были не страшны: мелкорослые, пыльные, в стареньких, потёртых шинелях, а сапоги почти на всех новые, рыжей кожи.

— Это что же будет? — спрашивали миряне друг друга, выходя на улицу, рассаживаясь по завалинкам и посматривая на серое войско. Митрий Плотников торопливо и успокоительно объяснял:

— Обыкновенная маневра, как полагается осенью на случай войны. Государи любят зимой воевать, когда народу свободно. Ну, вот эти, значит, вроде как бы взяли нас в плен, а другие придут вышибать этих…

— Врёшь! — радостно покрикивал Ераков. — Это пороть вас будут, пороть…

— Когда ты, Ераков, лопнешь со зла? — спрашивали его, не веря историческому опыту защитника Севастополя.

Офицер ушёл в избу старосты. У Софрона Грачёва был самый большой самовар из четырёх медных в деревне, остальные чаепийцы пользовались дешёвыми жестяными. Войско развалилось в верхнем конце деревни на земле, как овечье стадо, над ним колебались зеленоватые струйки махорочного дыма и лениво крутился серый дым походной кухни.

Дубовцы пытались заговаривать с солдатами, но какой-то с саблей на боку унтер или фельдфебель свирепо отгонял их прочь. Серах пробовал побеседовать с часовым, но часовой, не подпуская его к себе, закричал: