Мертвое озеро

– - Одна; а что?

Щеголеватый господин не отвечал.

– - Хочешь есть? -- спросила цыганка после некоторого молчания.

– - Ты разве привезла с собой что-нибудь?

– - Да!

И цыганка принесла узел, в котором были яйцы, молоко и хлеб, и разложила их на траве.

Щеголеватый господин взял за плечо цыганку, которая с силой толкнула его в грудь и резко сказала:

– - Не трогай меня, а не то я всё брошу в озеро.

– - Не сердись; дай мне поесть: я очень проголодался.

И они, болтая, стали есть. После завтрака цыганка весело сказала:

– - А ты и завтра приедешь сюда?

– - А что?

– - Я бы тоже принесла завтрак.

– - Спасибо! Хорошо, я приду и завтра.

Цыганка стала смеяться.

– - Чему ты смеешься?

– - Мне весело! -- отвечала цыганка.

– - Ну сделай так, чтоб и мне было весело, как тебе.

– - Да как же я это сделаю?

– - Давай бегать, и если я догоню…

– - Не хочу! -- вскакивая, перебила цыганка и пустилась бежать.

Щеголеватый господин за ней.

И они стали бегать. Цыганка ловко пряталась за деревья и наконец обманом успела достичь берега и кинулась в лодку и с невероятной быстротой выехала из осоки и торжествующим голосом сказала:

– - Ну, теперь поймай меня.

Щеголеватый господин подбежал к берегу, погрозил ей и сказал:

– - Ты думаешь, что увернулась от меня, а тут-то я еще скорее тебя поймаю.

– - Не посмеешь: озеро страшное!

– - А смотри! -- крикнул щеголеватый господин.

И он очутился в воде и поплыл за лодкой, на которой с силою гребла цыганка. Они отплыли далеко от берега; плывущий сказал:

– - Однако я устал!

– - Так плыви скорее назад! -- пугливо отвечала цыганка и сама стала грести к берегу.

– - Я забыл снять сюртук, а то бы сколько хочешь проплыл.

Когда они вышли на берег, щеголеватый господин, встряхивая с себя воду, сказал:

– - У-у-у! какая холодная вода! и точно: я заметил, что в озере есть омуты, так и тянут книзу.

– - И сколько их, да еще у самых берегов! А кто не знает этого озера, доплывет к берегу и думает, что земля,-- встанет, да провалится. Здесь да у дома только можно подойти к озеру, а то всё болото,-- ораторствовала цыганка, пока выкупавшийся выжимал свой сюртук.

– - Однако я озяб,-- сказал он,-- поеду скорее верхом, так согреюсь.

И щеголеватый господин свистнул. Лошадь, щипавшая траву невдалеке, прискакала к нему.

– - Так ты едешь? -- с расстановкой спросила цыганка.

– - Да; а что?

– - Так… а завтра? -- спросила цыганка после некоторого молчания.

– - Приеду, приеду; а ты будешь?

– - Да!

– - Ну, прощай!

И щеголеватый господин сел на лошадь и поскакал в лес, сказав:

– - До завтра.

Цыганка пробежала несколько времени за лошадью, как бы желая что-то сказать уезжавшему, но вдруг остановилась и, озираясь кругом, тихим шагом возвратилась на то место, где они сидели; медленно опустясь на траву, она склонила голову на грудь и впала в глубокую задумчивость, вертя в руках батистовый платок, который она то складывала, то развертывала. Цыганка так была погружена в какие-то размышления, что не замечала, как солнце жгло ее шею, руки и голову.

Пронзительный свист с озера вывел ее из задумчивости. Она улыбнулась, вглянула на солнце и, сев в лодку, быстро понеслась по озеру, громко распевая какую-то унылую песню. Другая лодка, выехавшая из осоки, догнала ее; в ней был цыган с рыбными снарядами.

– - Где ты была? -- спросил он ее.

– - В лесу.

– - Одна?

– - Да!

– - А его не было сегодня?

– - Нет!

– - Я так узнал, кто он такой!

– - Кто, кто? -- с живостью спросила цыганка.

– - Здешний барин, недавно приехал только.

Цыганка засмеялась.

– - Не веришь? ей-богу! -- говорил цыган.

И лодки разъехались. Цыганы весело заливались, распевая удалую цыганскую песню.

Глава XLI

Летнее утро еще дышало упоительной свежестью, как в небольшой беседке, стоявшей в огромном саду, вдали от богатого барского дома, владетель его лениво потягивался на кушетке, на которой была накинута тигровая кожа. Беседка была убрана роскошно, несмотря на соединение в ней спальни, кабинета и уборной. Стены и потолок ее были обтянуты шелковой полосатой материей, белой с зеленым; на полу ковер с цветами, так хорошо сделанными, как будто они росли на зеленом лугу. Мягкие кресла, стол, шифоньерки, бюро -- одним словом, каждая игрушка дышала роскошью, удобством и вкусом. На лице лежавшего отпечатлелись следы жизни, полной довольства в эту минуту. Он о чем-то думал, беспрестанно улыбаясь. Его размышления были прерваны приходом лакея, которому скорее следовало бы взять хлыстик в руки, чем поднос с чаем, который он поставил на круглый стол, стоявший посреди комнаты, под огромной висячей лампой на потолке, и заваленный книгами, красками и карандашами для рисования.

Лежавший на кушетке господин встал и, выправляя свои члены, подошел к столу; увидев несколько писем, лежавших на серебряном маленьком подносе, он сделал недовольную гримасу и пробормотал:

– - Странно, какое неприятное впечатление на меня производят маленькие воспоминания о городе.

И он нехотя стал распечатывать и пробегать письма; после нескольких он свободно вздохнул, будто окончив большой труд, и принялся пить чай, сказав лакею, прибиравшему комнату:

– - Ты уж письма-то из-за границы не подавай мне, а прямо бросай в камин.

– - Слушаюсь; а не прикажете ли послать на почту сегодня? -- спросил лакей.

– - Помилуй! я сейчас только ведь прочел,-- как бы пугливо возразил барин.

– - Да эти-с давнишние, вы только не читали их,-- улыбаясь, отвечал лакей, и через минуту он спросил: -- Дворецкого послать?

– - Ты ужасно мне надоел! -- сказал барин и, встав, вышел в сад и любовался утром.

Этот господин был Павел Сергеич Тавровский; объехав свои имения в разных губерниях, он поселился в одной из самых живописных своих усадеб и, казалось, вполне наслаждался сельской жизнью, забыв о всех столичных удовольствиях. Он целые дни бродил по лесам или скакал верхом, осматривая свои владения, и удивлялся, как много свободного времени, а между тем не скучно, сон крепок, аппетит, как никогда, исправен. Встав рано утром и вдыхая в себя воздух, он рассуждал сам с собой:

"Я бы, кажется, полетел, если бы мне дали крылья: так мне легко здесь!"

В его руках стали появляться книга, карандаш, который он брал с собой, чтоб снимать виды; но, усевшись, он задумывался и улыбался, глядя на часы. Одним словом, Павел Сергеич совершенно был счастлив новым образом своей жизни, о которой он прежде не имел никакого понятия. Он задавал себе вопросы, почему ему не скучно здесь одному, в то время как в городе минуты он не мог быть один. Занятия его в деревне были так противоречащи одни другим, что камердинер считал его иногда за помешанного. И, раздевая своего барина после прогулок, он иногда говорил:

– - Господи, что за место! негде погулять! всё платье испорчено.

– - Платье можно новое сшить, зато здесь легко на душе и сладко спится,-- отвечал Павел Сергеич на замечание своего камердинера.

Но в это утро, казалось, спокойствие его оставило. Он с дурным расположением возвратился с утренней прогулки и остальную часть дня провел в каком-то тоскливом волнении. Он то рисовал, то читал, то стрелял из окна комнаты в летавших птичек; но всё это ему скоро надоедало, и он придумывал себе разные развлечения.

Камердинер торжествовал. Он считал дурное расположение Павла Сергеича за кризис болезни, которая должна была пройти, и снова жизнь его сделается полна деятельности, хотя в сущности пустой. Радость оживила унылое лицо камердинера, когда Павел Сергеич приказал заложить коляску и поехал с визитом к ближайшему из своих соседей.

Дом, в который он приехал, не мог ему доставить много развлечения. Владетель его был человек холостой и хворый. Он вел жизнь однообразную и постоянно лечился от подагры в ногах.