Невинные рассказы

Михеич слушает и искоса посматривает на водку.

— Что, видно, водочки захотелось? ну, выпьем, брат, выпьем… я добрый!.. Намеднись вот заставили меня Падчерицына играть… теперь Дробинкина! А Надимова небось не дали, а дали его Семионовичу — он, дескать, товарищ председателя! где ж тут справедливость, Михеич? ну, какой я Падчерицын?

— Мое, сударь, дело занавес опустить или вот сад на место поставить, — отвечает Михеич.

— Что ж это, наконец, будет? ведь я, наконец, к публике прибегну!.. я актер, я настоящий актер!.. Так вот нет же, Михеич! не могу, брат, я к публике прибегнуть, руки у меня связаны!.. жена, брат, шестеро детей! Откажись я играть, так завтра и от должности, пожалуй, отрешат… вот что горько-то!

Входят Загржембович и Разбитной. Последний в весьма приятном расположении духа, скачет вдруг обеими ногами на лестницу и мурлыкает куплетцы из роли Прындика.

— Алоизий Целестиныч! — обращается Шомполов к Загржембовичу, — вы справедливый человек! за что они меня обидели? За что мне Размазню дали, а Надимова отдали Семионовичу?

— Вы пьяны, Шомполов, — замечает Разбитной, живописно раскидываясь на диване.

— Нет, я не пьян, Леонид Сергеич! я выпил, потому что обижен, а я не пьян! нет, я далеко не пьян… Я хочу сказать, что я актер, настоящий актер, а не затычка!

— Ха-ха! «затычка»! Нет, это бесподобно: mais vous êtes impayable, mon cher Chompoloff! [20]

— Кто меня затычкой зовет? — кричит Шомполов, уже забыв, что он сам наградил себя этим прозвищем. — Кто надо мной смеяться смеет?

— Ха-ха! impayable! impayable! [21]

— Кто меня затычкой зовет? — продолжает Шомполов, — не хочу я играть Размазню… я Гамлет, я Чацкий, я Налимов, а не Размазня!

Приезд Дарьи Михайловны и Аглаиды Алексеевны Размановской полагает конец спору.

— Ah, vous voilà, messieurs! [22] — говорит Дарья Михайловна и вместе с тем ищет чего-то глазами.

— Мсьё Линкина еще нет! — в упор отвечает Разбитной, и отвечает с ехидством, потому что между ним и Линкиным есть яблоко раздора, и это яблоко — сама Дарья Михайловна.

Разбитной вообще считается «l’enfant chéri des dames» [23] и потому очень оскорбляется, если кто-нибудь осмеливается предпочитать ему другого.

— Мсьё Разбитной! вы должны сегодняшний вечер занимать меня — это так следует по пиесе! — говорит Аглаида Алексеевна, садясь возле Разбитного.

— Вот Шомполов говорит, что ему водки не дают! — начинает «занимать» Разбитной.

— Фи, мсьё Шомполов, вы опять с вашею противною водкой! как это вы ее пьете!

— Помилуйте, Леонид Сергеич, когда же я жаловался?

— Все равно; по вашему лицу видно, что вы грустите.

— А знаете что, мсьё Разбитной, — прерывает Аглаида Алексеевна, — я один раз, разумеется украдкой от maman, попробовала выпить этой гадкой водки… и если бы вы знали, что со мной было?.. Вы, впрочем, не проболтайтесь… это секрет!

Входят: Катерина Осиповна Немиолковская (она же и Грек с ружьем), сопровождаемая Линкиным.

— Вы всегда опаздываете, мсьё Линкин! — сухо замечает Дарья Михайловна.

Но Линкин в ту же минуту пристраивается к Дарье Михайловне, и лицо ее проясняется.

— Начинать, господа, начинать! — кричит Загржембович, хлопая в ладоши.

— Господа! у нас в палате сегодня вечернее заседание было! извините, что опоздал! — кричит Семионович, влетая сломя голову.

Приезжает и Анфиса Петровна Луковицына с дочерью своей, по муже Симиас, дамой, обладающей лицом аквамаринового цвета. Прибытие их проходит, однако ж, незамеченным.

На сцену выступает Аглаида Алексеевна и ужасно махает руками, желая показать этим, что она обрывает звонки.

Разбитной, пользуясь этим случаем, в одно мгновение ока направляется в тот темный уголок, в котором расположилась Дарья Михайловна с Линкиным.

— Сердце женщины — это целая бездна! вы странный человек, Линкин, вы хотите постигнуть то, что само себя иногда постигнуть не в состоянии! — томно говорит Дарья Михайловна.

Линкин слушает молча; он знает, что Дарья Михайловна любит не только поговорить, но даже насладиться звуками своего собственного голоса, и потому не смеет прерывать очаровательницу.

— Читали ли вы Гетевы «Wahlverwandtschaflen»? [24] — продолжает Дарья Михайловна.

— Читал-с.

— Помните ли вы ту минуту, когда Шарлотте… делается вдруг так совестно?.. ну, я ручаюсь, что вы не поняли этого!

— Я, признаюсь, не заметил этого места.

— И не удивительно, что вы не заметили. Такую тонкую, почти неуловимую черту может понять только женщина… Сегодня, кажется, вечер у Балтазаровых? — продолжает Дарья Михайловна, заметив приближение Разбитного.

— Кажется, — отвечает Линкин.

— Вы с ними знакомы?

— Нет.

— Это жалко.

Разбитной хотя и достиг своей цели, прервав интимный разговор, но чувствует себя самого внезапно поглупевшим и не находит в голове ни одного путного слова. Он топчется на одном месте, то краснеет, то бледнеет, несколько раз сряду разевает рот, чтоб сказать что-нибудь острое, и не может.

— Вам, кажется, начинать скоро, Дарья Михайловна, — говорит он наконец не без усилий.

В эту минуту на сцене раздается потрясающий вопль. Оказывается, что Шомполов ущипнул очень больно мадам Симиас.

— Господа! к сожалению, репетиция не может продолжаться! — возглашает Загржембович, — мсьё Шомполов не совсем здоров.

— Кто нездоров? Как нездоров? — вступается Шомполов. — Она меня оскорбила, она сказала мне, что я пьян!

— Господа! репетиция кончилась!

IV

Между тем статский советник Голынцев уже приближался к Крутогорску. Ехал он довольно медленно, потому что на всякой станции собирал под рукою от станционных писарей и ямщиков сведения о генерале Голубовицком. Сведения оказывались, впрочем, весьма удовлетворительные.

— Известно, генерал-с! — отвечали писаря в одно слово, будто сговорившись, — на то они и начальники, чтоб взыскивать!

«Гм… стало быть, строг и распорядителен — это хорошо!» — подумал Голынцев.

— Шибко уж оченно ездят! — отвечали, в свою очередь, ямщики.

«Гм… стало быть, деятелен — это похвально!» — зарубил себе на нос Голынцев.

Наконец, декабря 20 числа 18 ** года в восемь часов пополудни возок Максима Федорыча въехал в Крутогорск. На заставе встретил его полицеймейстер.

— Ва… вашему пре-е-восходительству…

— Вы, должно быть, озябли? — прервал Максим Федорыч, видя, что полицеймейстер, вместо того чтоб рапортовать, только щелкает зубами, — вы можете простудиться, мой любезный!

Возок помчался на отводную квартиру, а полицеймейстер с своей стороны поспешил доложить генералу, что Максим Федорыч не человек, а ангел.

Максим Федорыч, приехав в квартиру, спросил самовар и позвал к себе хозяина, потому что и тут, несмотря на утомление, первою его мыслию было не спать лечь, а, напротив того, узнать что-нибудь под рукою. Вообще, он понимал свою обязанность весьма серьезно и знал, что осторожность в полицейском чиновнике есть мать всех добродетелей. Хозяин явился в круглом фраке и оказался весьма милым негоциантом, чему Голынцев очень приятно изумился и выразил при этом надежду, что и в прочих городах России со временем купцы последуют примеру этих aimables Kroutogoriens. [25]

— Ну, скажите, что ваш добрый генерал? — начал испытывать Максим Федорыч стороною.

— Слава богу-с, ваше превосходительство!

«Ваше превосходительство» подействовало на Максима Федорыча успокоительно.

«Mais ils sont très bien élevés ici!» [26] — подумал он и вслух прибавил: