Шаг за шагом

— Постой, куда же ты? — засмеялся Александр Васильич.

Владимирко еще больше сконфузился, но остался на месте. Дело в том, что старики никак не могли уложить его спать в это утро. Как только сами они заснули, он на цыпочках пробрался в комнату брата, — заглянув предварительно в щелку, спит ли тот, — и все время, пока Александр Васильич спал, имел терпение просидеть, не шелохнувшись, на кресле, с любопытством разглядывая то спавшего брата, то вещицы его на письменном столе.

— Итак, Владимир Васильевич, здравствуйте! — сказал ему старший брат, еще раз засмеявшись и протягивая руку.

Владимирко робко слез с своих кресел и как-то нерешительно пожал протянутую ему руку.

— Мама еше спит и папа также, — сказал он, очевидно желая оправиться.

— А ты разве не ложился спать?

— Нет, не ложился; я ночью лягу… Да мне и спать-то не хочется…

— Что же, брат, так? — зевнул Александр Васильич,

— Не хочется… — коротко ответил Владимирко и сам невольно зевнул, глядя на брата. — У нас сегодня макароны будут, — сказал он для храбрости.

— Значит, мое любимое кушанье, — отлично! А еще что будет?

— Суп с колобками да тетерька, да еще мама крем сделает.

— Батюшки! какая роскошь: все мои любимые блюда. Да я просто объемся сегодня.

— А вы любите красную икру? — спросил Владимирко, который был страшный охотник до всякой икры.

— Красную и черную, всякую люблю, — засмеялся Александр Васильич к полному удовольствию брата. Последний, по поводу такого очевидного сочувствия его вкусам, решился даже осторожно присесть на кончик постели.

— А вы красную с луком любите? — продолжал он выпытывать.

— Непременно с луком!

— И я тоже с луком люблю, — окончательно повеселел Владимирко. — А вот Ванька, так тот прямо у рыбы из брюха ест.

— Неужели?

— Ей-богу-ну, ест; он ее оттуда выдавливает. Мама ему не дает икры, так он, как с базару рыбу несет, и выдавит.

— Вот какой хитрец! — рассмеялся Александр Васильич. — Только зачем ты его называешь «Ванькой»? — спросил он серьезно через минуту, — разве тебя кто-нибудь зовет «Володькой»?

— Нет. Да его мама так зовет, и все так зовут…

— Значит, мама нехорошо делает. Зачем же его обижать, ведь он такой же, как и ты, человек, такой же мальчик.

Владимирко широко раскрыл глаза: он еще от первого человека слышал, что его мама может что-нибудь «делать нехорошо», а его «наилюбезный камердинер» — такой же мальчик, как и он сам.

— У Ваньки ни отца, ни матери не было, — пояснил он в оправдание себя и мамы.

— Вот ты и опять так его назвал. Скажи: «У Вани».

— Ну, у Вани…

— Вот видишь ли ты, это неправда, что у него ни матери, ни отца не было. Нет такого человека на свете, у которого бы их не было; иначе он бы и родиться не мог, — сказал Александр Васильич очень серьезно.

— Да ведь Ваньку-то на улице нашли, — возразил Владимирко.

— Опять «Ваньку»! А еще мне писали, что ты его очень любишь…

— Ну Ваню, Ваню… — конфузливо поправился Владимирко.

— Что ж такое, что на улице нашли? Все-таки у него и мать была и отец; только нехорошие, видно, люди они были, коли ребенка на улицу выбросили, — заметил Александр Васильич.

— Зачем же они его выбросили?

— А уж этого я не могу тебе сказать. Это надо у них спросить.

Владимирко задумался и несколько недоверчиво покосился на брата.

— У нашей Милашки тоже мать была, а отца не было, — сказал он, как бы желая уяснить себе новую мысль.

— У какой это Милашки? Ах, да! у собаки… И у ней непременно отец был, только ты, видно, не видал как он к Милашкиной матери бегал.

— А к Милашке отчего же он не прибегал?

— Да он, может быть, и к ней прибегал, а ты не заметил.

— У воробья тоже отец и мать есть, — сказал Владимирко, на этот раз уже не с вопросом, а совершенно утвердительно.

— И у воробья есть, — подтвердил, в свою очередь, Александр Васильич.

— Смешно воробей скачет. Он — вор.

— Это отчего?

— А как же? Они все овес из конюшни у лошадей воруют.

— Отчего же непременно «воруют»? Просто знают, что там овес есть, и прилетают клевать.

— А вот же в кухню не прилетают: я на окошко насыпал.

— Да в кухне всегда кто-нибудь есть, они и боятся.

— Нет, воробей — вор, — сказал Владимирко с убеждением.

— Значит, по-твоему, и голубь тоже вор?

— Нет, он не вор: он не так людей пугается.

— Стало быть, воробей только похитрее будет, а голубь к людям больше привык, все же, по-твоему, вор выходит.

— Голубя убивать нельзя… — схитрил Владимирко.

— Да и воробья не следует убивать.

— А клопа?

— И клопа не следует убивать.

— А мама убивает клопов…

— Это еше не значит, что их следует убивать; а надо так сделать, чтоб в комнате они не разводились, — держать комнаты чисто.

— Да они в диване сидят…

— Надо сделать, значит, чтоб их и там не было.

— Да голубь ведь чистая птица?

— Чистая, коли не запачкается.

— Да нет! не то… — замялся Владимирко.

— А! знаю. Ну, чистая, чистая.

— А клоп чистый?

— И клоп чистый.

— Он пахнет.

— Что ж такое, что клоп клопом пахнет? И голубь пахнет голубем; ты понюхай-ка когда-нибудь.

Владимирко на минуту задумался, и затем лицо его приняло самое лукавое выражение.

— А мышь… чистая? — спросил он с очевидным коварством.

— Разумеется, чистая.

— Вот и врешь: мышь поганая! — засмеялся Владимирко, торжествуя.

— Что же это значит «поганая»? — смиренно схитрил, в свою очередь, Александр Васильич, прикидываясь, что не понимает значения этого слова.

— Поганая-то что значит? — переспросил Владимирко, очевидно, затрудняясь ответом.

— Да.

— Ее есть нельзя…

— Как нельзя? Ты разве пробовал?

— Чего вы еще выдумали!

Владимирко даже обиделся.

— Так как же ты говоришь, что есть нельзя, коли не пробовал?

— Мама говорит…

— А мама пробовала?

Владимирко еще больше обиделся и сделал гримасу человека, которого начинает тошнить.

— Ну уж, чего вы говорите… — сказал он несколько сердито.

— Так почему же ты думаешь, что мышь нельзя есть, коли никто не попробовал, можно ли ее, в самом деле, есть?

— А вы ели? — оправился Владимирко.

— Я тоже не ел, только не потому, что ее нельзя есть, а потому, что у нее мясо невкусное, пахнет скверно жиром.

— А вкусное было бы — съели?

— Съел бы.

Владимирко повторил свою гримасу.

— А как же вы знаете, что она невкусная, когда и сами ее не ели? — спросил он лукаво.

— А вот, видишь, есть такие люди, ученые, которые стараются все испробовать, — пробовали и мышиное мясо и нашли, что оно невкусно. Все-таки есть его можно: китайцы вон едят.

— Они сами вам это рассказывали?

— Кто? Китайцы-то?

— Нет, другие-то…

— Ах, ученые! Нет, не сами. То есть сами же, пожалуй, да только в книгах, а не лично мне.

Владимирко посматривал на брата крайне недоверчиво. Александр Васильич заметил это и сказал:

— Да вот, лучше всего, мы когда-нибудь сами поймаем мышь, сварим ее, да и попробуем, какой у ней вкус. Вкусной окажется — съедим, а коли невкусная — выбросим.

Владимирко опять скорчил было прежнюю гримасу, но сейчас же и прояснился.

— А вы где будете мышь ловить? В подполье лучше; там их много: во какие!.. — показал он двумя пальцами.

— Можно и в подполье поймать.

— А вот уж таракана, так никто не съест: он с усищами… — захохотал Владимирко.

— Я, брат, однажды съел таракана.

— Съ-е-ли? — растянул удивленно Владимирко. — Зачем съели?

— Да так, дурачился; хотел показать одной барыне, что можно и таракана съесть, не поморщившись, коли захочешь.

— Невку-у-сный? — снова растянул Владимирко, отчаянно сморщив нос.

— Нет, ничего; почти никакого вкуса нет.

— Вы мертвого или живого съели?

— Мертвого.

— А живой в брюхе будет ползать?

— Нет. Он сейчас же переварится в желудке, так что от него и следов не останется.